Страница 38 из 42
Приключение приключению рознь. Занимателен порой и примитивный детектив. Умение писателя глубоко смотреть и далеко видеть, поднимать большие и важные вопросы — вот что всегда стояло за внешней занимательностью лучших образцов нашей приключенческой литературы. Поэтому до сих пор волнуют читателей и «Гиперболоид инженера Гарина» Алексея Толстого и «Месс-Менд» Мариэтты Шагинян.
К таким долговечным произведениям можно отнести и многие рассказы М. Е. Зуева-Ордынца, в том числе «Безумную роту». Рассказ этот написан в 1929 году. В маленькой республике, где американский консул ведет себя, как на собственной ферме, некий полковник Хеншоу испытывает новое оружие — «газ храбрости», который должен помочь Соединенным Штатам «овладеть миром». Стремление империалистов к войне, к порабощению других народов, их грязные методы в политике, низость «карликовых президентов», продажных американских марионеток, разоблачены писателем так образно, что рассказ и сегодня просится на газетные страницы.
Между «Безумной ротой» и «Второй весной» пролегли три десятилетия. Но, как видим, писателя по-прежнему продолжают волновать большие вопросы современности, по-прежнему от его произведений веет молодостью, задором, страстностью. Секрет молодости рассказов и повестей Зуева-Ордынца во многом объясняется душевной молодостью его героев. Писателя всегда интересует поведение человека и ход его мыслей на сложном и опасном повороте жизни. Видимо, поэтому в его творчестве приключение и подвиг живут рядом. Положительный герой Зуева-Ордынца побеждает трудности, мужает и формируется в борьбе с ними. Как определил сам писатель, для него герой — это «настоящий советский человек, с душою смелой, честной и щедрой, который восхищает, вызывает желание подражать».
…Заполярная станция «Югорский шар» захвачена белыми. Но радисты и мотористы станции не захотели работать на белых. Их должны были расстрелять весной, когда прибудет смена. Добраться до станции зимой было невозможно. Каждый из осужденных знал: с первым шорохом саней за окном он получит пулю в лоб. Ничего не стоило прийти в отчаянье, махнуть на все рукой, сдаться. Но они сражались, глядя в черный зрачок ствола. Нарочно меняли коды, путали передачи. Осужденные уцелели случайно (им удалось раздобыть оружие), но не победить не могли: за их спиной стояла революция. Этот недавно написанный рассказ, «Вызывайте 5… 5… 5…», еще раз подтверждает главную мысль творчества Зуева-Ордынца: готовность к подвигу — верное мерило духовной ценности человека, приключения и подвиг доступны каждому, только не нужно ждать их. Нужно уметь разглядеть их за кажущейся обыденностью стремлений и поступков. «Не бойтесь романтики, — призывает писатель. — Кричите ей, зовите ее сюда! Сегодня ей здесь место! Сегодня здесь и романтика и высокая героика революции!..»
Жажда больших открытий толкнула в пустыню молодого геолога Веру (рассказ «В пустыне»). Она мечтала о грандиозном, и повседневное казалось ей неинтересным, серым. Понемногу Вера начала познавать смысл и радость своего простого, нужного людям труда. И оттого вдруг засверкали обычные дни… Умение увидеть в будничном романтику — разве это не свидетельство и не причина — еще одна — молодости писателя?
Зуева-Ордынца никогда не покидает жадный интерес к жизни, стремление видеть в людях возвышенное и героическое, острая непримиримость к злу. Это дает право сказать: весна писателя продолжается.
М. Е. Зуев-Ордынец
ГИБЕЛЬ «ДРАКОНА»
Рисунки Н. Кочергина
Этот рассказ впервые был напечатан в 1929 году в журнале «Вокруг света» и заново обработан автором для «Искателя».
Казалось, вся набережная Касселя ревела, улюлюкала тысячью глоток. Кассельские лодочники, перевозчики, паромщики горячей, возбужденной толпой, выкрикивая ругательства и оскорбления, надвигались на человека, вышедшего из сарая с ведром — набрать из реки воды.
— Эй, Модильяни, за сколько ты продал душу дьяволу?..
— Сколько чертей сидит в котле вашей лодки?
— Бей паписта! — звякнул вдруг, как оборвавшаяся перетянутая струна, визгливый женский голос.
Модильяни побледнел. Побледнел и от этого выкрика и оттого, что спина его уперлась в остов полуразрушенной барки. Дальше отступать было некуда. Надо было как-то задержать напиравшую толпу. И он заговорил, довольно чисто произнося немецкие слова с певучими итальянскими интонациями:
— Добрые кассельские граждане, вы напрасно оскорбляете бедного чужестранца, называя его слугой сатаны. Я такой же христианин, как и вы! Вы видите! — он взял в руки оловянный крест, висевший на груди, и поцеловал его.
— А твой господин?
— Мой господин, почтеннейший французский синьор Дионисий Папен, тоже христианин.
— Замолчите, ребята! Не ту песню поете! — расталкивая толпу, продрался к итальянцу коротконогий крепыш с глазом, выбитым упавшей снастью.
Кривого Пуфеля, владельца самой большой на Фульде парусной шкуны «Вифлеемская звезда», знал весь Гессен, даже больше: и в Ганновере и в Вестфалии знали неукротимый характер и силу кулаков Кривого Пуфеля. Лишь не знал никто, сколько бочек с немецкими талерами, английскими розеноблями, французскими луидорами, ливрами, экю, испанскими дукатами, португальскими квадруплями и даже турецкими сулеймание зарыто в подвалах его бюргерского дома-крепости.
— Вы не ту песню поете, ребята! — повторил Пуфель, становясь против итальянца. — Зачем вы без конца толкуете о попах — все они одинаковы, все ни черта не стоят! Поговорим о другом, вот о чем! — и Пуфель указал на реку, где на волнах покачивалось судно, недавно спущенное со стапелей.
Борта, еще не выкрашенные, золотились на солнце свежеобструганным тесом обшивки. Лишь на носу красовалось выведенное огненно-красной краской название — «Дракон», а чуть ниже фамилия владельца — «Дени Папен».
С первого взгляда судно не поражало ничем особенным. Разве что опытный глаз моряка порадовала бы строгая соразмерность очертаний «Дракона». Изящная мачта, кокетливо подавшаяся назад, чуть раскачивалась от ударов волн. Мачта была «сухая», ни клочка парусины на ее голых реях. Видимо, строитель «Дракона» рассчитывал не на паруса, а на что-то другое.
Сзади мачты раскорячилась на кривых ножках, прибитых к палубе, широкая, но низкая жаровня-печка. К печке был привинчен медный котел, днищем своим уходивший в печь. Но и эта печь не вызвала бы ничьего удивления, если бы котел не был опутан сетью труб неизвестного назначения.
В котел был вклепан небольшой, с пивную кружку, цилиндр, из которого вылезал металлический стержень толщиной в удилище. Этот стержень, суставчатый, словно паучья лапка, тянулся к корме, где цепко хватался за другое странное сооружение, пугавшее простоватых кассельских лодочников.
На корме были подвешены три колеса, насаженные на одну общую ось. Ободья колес были сделаны из тонкой жести, и к ободьям проволокой привязано по шесть широких весельных лопастей. Так что, если бы покрутить это тройное колесо, восемнадцать весел сразу зашлепали бы по воде за кормой «Дракона».
— Что это такое? — свирепо выкатив свой единственный глаз, заорал Пуфель.
— Это… это «Дракон», шку-на, — пробормотал испуганно Модильяни. — «Дракон» — это то же, что и ваша «Вифлеемская звезда».
— Вы слышите, братья, что говорит этот нечестивец? — раздался вдруг трескучий, как галочий крик, голос пастора. — Он утверждает, что дракон и святая вифлеемская звезда — одно и то же.
Увидев пастора, толпа почтительно зашушукалась: