Страница 8 из 82
Или я опять ударяюсь в рационализацию? В конце концов, я каждый вечер вносил новую запись в дневник — записывал то, что мне предстояло записать — и был при этом столь же скован в своих действиях, однако всегда ведь находил им потом вполне разумные обоснования. Почти всегда.
Лиза числилась в предвыборном штабе кандидата, которому суждено было выиграть выборы. Я встретил ее перед голосованием на вечеринке с раздачей пожертвований в партийный фонд. Прежде я ничего не слышал об этом кандидате, но из дневника знал, что на рубеже веков его партия опять будет на гребне волны, со значительным отрывом от конкурентов, а я, возглавляя крупную инженерную фирму, получу от его однопартийцев из правительства несколько выгодных контрактов. По моему собственному выражению, этого ничто не будет предвещать, и для убедительности я послал самому себе выписки банковских транзакций за шесть месяцев вперед. Все же, впервые увидев сумму пожертвований, я слегка ошалел. С тех пор, однако, я приучил себя к этой мысли, и столь существенный дар уже не казался мне в корне противоречащим моим привычкам.
Вечер выдался чрезвычайно скучный (я описал его как «приемлемый»). Когда гости уже начинали расходиться, Лиза села рядом и сказала тоном, констатирующим очевидное:
— Я вам доверяю и собираюсь проехаться с вами в такси.
Я молчал всю дорогу до ее квартиры, благо такси управлялось роботом. Элисон на выходные уехала к школьной подруге, чья мать в эту ночь умрет. Я знал, что не должен изменять ей. Я любил свою жену. Я всегда ее любил. Или, по крайней мере, заявлял, что люблю.
А если этого доказательства недостаточно — ну как бы я утаил от самого себя такой секрет на всю оставшуюся жизнь?
Такси остановилось.
— Что дальше? Ты пригласишь меня на кофе? — спросил я. — И я вежливо откажусь?
— Понятия не имею, — ответила Лиза, — эти выходные для меня тайна.
Лифт был сломан. Записка от управляющей компании извещала: Не работает до 11:06 3 февраля 2078 г.
Я поднялся за Лизой на двенадцать этажей, придумывая извинения.
Я уже доказал, что свободен и способен действовать спонтанно. Я доказал, что события моей жизни — не просто коллекция уловленных во времени мошек.
По правде говоря, знание будущего никогда не доставляло мне особых неудобств. Я не обманывал себя иллюзиями, что могу прожить жизнь, отличную от этой единственной. Мысль о непредвиденном провале в цепи расписанных событий ввергла меня в панику, голова закружилась. Ложь, которую я прежде иногда вписывал на чип, была по сравнению с этим мелкой, простительной. Если же между строк дневника удается вычитать нечто абсолютно непредвиденное… значит, я больше не могу доверять самому себе. Кем я стану? Что со мной произойдет?
Мне показалось, что я ступаю по зыбучему песку.
Мы раздели друг друга. Я трясся.
— Зачем мы это делаем?
— Потому что мы это можем.
— Ты меня знаешь? Ты напишешь обо мне? О нас!
— Нет, — покачала головой Лиза.
— Но… как долго?.. Мне нужно знать. Одна ночь? Месяц? Год? Когда это закончится?
Я схожу с ума: да как можно ввязываться в интрижку; даже не зная, как она закончится?
Она засмеялась.
Не спрашивай меня. Загляни в собственный дневник, если тебе так важно.
Уйти я не мог. Заткнуться тоже.
— Ты же наверняка что-то напишешь. Ты знала, что мы поедем в этом такси.
— Нет. Я просто так сказала.
— Ты…
У меня отнялся язык.
— Но ведь так и получилось, гм?
Она вздохнула, погладила меня по спине и увлекла в постель. Я утонул в зыбучем песке.
— А мы…
Она закрыла мне рот рукой, и я наконец заткнулся.
— Никаких больше вопросов. У меня нет дневника. Я вообще ничего не знаю.
Лгать Элисон оказалось удивительно легко. Я обрел уверенность, что потом как-то выкручусь. Лгать самому себе — еще легче. Я стал воспринимать дневниковые записи как бессмысленный обязательный ритуал и едва смотрел, что вношу туда. Когда все же удостаивал дневник вниманием, выдержка сразу мне изменяла. Среди лживых, предательских многоточий и эвфемизмов попадались фрагменты откровенной, так и не распознанной в прошлом иронии. Теперь-то я понимал, что значат эти места. От некоторых панегириков супружеской верности и семейным ценностям меня просто тошнило. Я с трудом мог поверить, что так и не разгадал скрытого подтекста.
Но ведь не разгадал.
Риска выдать себя не было. Я волен был распоряжаться своим сарказмом так, как решил.
Как решу.
И ни больше ни меньше.
Приверженцы культов неведения заявляли, что знание будущего выхолащивает души. Утратив способность различать дурное и благое, мы утрачиваем и человеческий облик. Сомнамбулисты исповедовали в целом ту же доктрину, однако рассматривали вышеуказанное обстоятельство не как трагедию, предвещавшую апокалипсис, а как освобождение. Конец ответственности, вины и тревоги, дерзаний и провалов: падение в бездушность, увязание в великом космодуховном бланманже, пока тела выполняют предписанные им действия.
Я сам, зная будущее, или, точнее сказать, веруя в это знание, не чувствовал себя ни лунатиком, ни зомби в бесчувственном аморальном трансе. Я сохранял чувство контроля за своей жизнью. Я ощущал себя единой, растянутой на десятилетия личностью, и никто иной, как я сам, пытался увязать нити судьбы воедино.[10] Как могло это вневременное существо явиться чем-то меньшим, нежели человек? Я вырос на том, что знал о себе: о том, кто я есть, кем я был и кем мне суждено стать.
Но, разрезав ткань судьбы ножницами лжи, я впервые начал чувствовать себя именно что бездушным автоматом.
Закончив школу, люди обычно уделяли истории мало внимания, будь то прошлая или будущая история. А что уж говорить о серой зоне, простиравшейся между ними и именуемой настоящим. Журналисты продолжали собирать информацию и раскидывать ее во времени, но работа их с дохаззардианских времен претерпела существенные изменения. Тогда прямые трансляции были скорейшим способом распространения информации и обладали реальной, хотя и быстротечной, значимостью. Профессия журналиста не отмерла полностью, застыв в шатком равновесии между апатией и любопытством. Хотя из будущего поступали ровно те же новости, какие они могли нам предложить в настоящем, кто-то ведь должен был эти новости собрать и отправить в прошлое. Аргументация изобиловала изъянами (например, в пространственно-временной динамике возникали самоочевидные вопросы насчет гипотетических альтернативных миров, отмененных собственной противоречивой историей), но я в них не углублялся. Равновесие установилось, отрицать это не было смысла. Мы научились удерживать себя от излишней пытливости.
Когда 8 июля 2079-го китайская армия вторглась в Кашмир для «стабилизации обстановки в регионе», сиречь затем, чтобы отсечь тибетских сепаратистов от линий снабжения оружием и провизией, я не уделил этому происшествию особого внимания. Я знал, что ООН с завидной прямотой урегулирует конфликт. Историки уже десятилетия подряд воспевали дипломатическое мастерство генерального секретаря в разрешении кризиса; ей даже выдали Нобелевскую премию мира за три года до этого события, так сказать, авансом. Редкий жест для консервативной Королевской академии. Я с трудом припоминал, как все обернется, и сверился с общепланетным справочником. Оттуда явствовало, что 3 августа китайцы из региона уберутся, и конфликт будет исчерпан с минимальными жертвами. Удовлетворенный, я занялся своими делами.
Но Приа ковырялся в подпольных сетях для хакеров и фриков; от него-то я и получил первую информацию. Особого вреда эти сети, разумеется, ни для кого не представляли — так, сплетни и злословия. Меня удивляло, что участники сообществ там находят. Иллюзию подключения ко всемирной деревне, пульсометру планеты? Кому нужно привязываться к настоящему моменту, если прошлое и будущее равнодоступны по любому запросу? Кому нужны малозначимые повседневные новости, если взвешенная, проверенная временем версия событий доступна так же оперативно или даже быстрее?
10
Иган намекает на концепцию пространственно-временного червя Мак-Таггарта-Эйнштейна. В онтологии экзистенциализма подобная система воззрений, в которой ощущение течения времени полагается субъективной иллюзией, называется тетрадименционализмом. Сходная идея развита у Теда Чана в повести «История твоей жизни» и рассказе «Чего же от нас ожидают?»