Учитель Дымов

Послевоенная Москва — город хулиганов, грабителей и бандитов, но Оленьке не придёт в голову, что небезопасно приглашать незнакомца в пустую квартиру. Возможно, она решит, что новый знакомец не какая–нибудь шпана, а взрослый, серьёзный мужчина, его нечего бояться, а может, усилия её мамы действительно увенчались успехом — Оленька так и осталась папиной маленькой принцессой, так и выросла, не замечая города, в котором жила, не зная страны, в которой родилась.

Морозным февральским днём на промёрзшей московской улице она выглядит случайной гостьей из какого–то иного, хрупкого и зачарованного мира: тонкая талия, светлые волосы, в глазах — едва заметные льдинки.

Сказочное видение, заколдованная принцесса, эфемерная Снегурочка.

Той зимой Владимиру Дымову исполнилось тридцать. В начале войны «Каучук» дал молодому инженеру бронь, но Володя воспользовался ей, только чтобы организовать эвакуацию завода на Урал. Это был всего лишь один из бесконечных переездов, составлявших канву его жизни, и потому, убедившись, что на новом месте все работает не хуже, чем в Москве, Володя отправился на фронт.

Он вернулся в Москву только в конце 1946 года, когда опять настало время наладить работу завода на новом (точнее, старом) месте.

«Каучук» выделил Володе комнату в общежитии. Там жили ещё пятеро фронтовиков, и каждый старался забыть грязь, кровь и смерть великой войны, используя проверенные тысячелетиями методы: дешёвый алкоголь, беспричинное насилие и короткие связи, которые трудно назвать «любовными». Их шумная жизнь пахла блудом, потом и перегаром, и потому Володя предпочитал ночевать на заводе.

По ночам в цехах было тихо, думалось хорошо, Владимир Дымов покрывал формулами страницы толстой тетради, и временами ему казалось: он понимает, что именно поэты называют вдохновением.

Химия будущего была химией полимеров; Володя догадался об этом ещё в университете, узнав, что в Ленинграде академик Лебедев синтезировал дивиниловый каучук. ДВК пока ещё уступал натуральному в эластичности и клейкости, но Владимир надеялся, что и эту задачу не так уж трудно решить. Возможно, следует использовать для синтеза не бутадиен, а другие ненасыщенные углеводороды? Или внимательнее присмотреться к экспериментам Гибсона и Фоссета, получившим из этилена и бензойного альдегида новый полимер, полиэтилен? Или разобраться в процессе получения буны в Германии?

Если не считать часов Selza, единственным трофеем, привезённым им с фронта, были две немецкие монографии по химии полимеров. Их–то Володя и читал ночами в пустом цехе «Каучука», изредка заглядывая в толстый немецко–русский словарь Эрасмуса.

После бессонной ночи он возвращался с завода. Снег сверкал мелкими ледяными кристаллами. Морозный воздух обжигал лёгкие, отправляя атомы кислорода в путешествие по сложной системе кровеносных сосудов.

В витрине на секунду вспыхнуло зимнее солнце, и Владимиру показалось, что вопреки всем законам физиологии привычный голод и двухдневная бессонница каким–то чудом взаимоуничтожились. В этот момент он был почти счастлив — необъяснимо и беспричинно.

Навстречу шла девушка. Приталенное пальто с меховым воротником, бархатная муфточка, светлый локон выбивается из–под шерстяного платка. В холодном свете январского солнца она предстала перед Владимиром пришелицей из полузабытого довоенного мира. Иней заблестел у неё на ресницах, Владимир улыбнулся, и девушка ответила ему улыбкой, той самой, что когда–то, ещё до войны, дарила Жене надежду на невозможное счастье.

Женя не помнила своего отца — Александр Никольский умер, когда ей было всего два года, и потому, пытаясь представить, как выглядел папа, Женя всегда вспоминала единственный снимок, оставшийся после него.

Фотография была сделана в ателье — инженер Никольский должен был серьёзно смотреть в объектив, но, видимо, в последний момент его что–то рассмешило, и вот смущённая мальчишечья улыбка навсегда осталась на лице сорокалетнего мужчины. Показывая этот снимок маленькой Жене, её мама всегда добавляла, что Саша был самым красивым мужчиной, которого она встречала. Наверное, так оно и было — когда Женя выросла достаточно, чтобы проверить арифметикой мамины рассказы, то поняла, что Александр Никольский был старше своей жены на пятнадцать лет.

Он умер в сорок два от сердечного приступа. Женя смутно помнила его мать, бабушку Марину, которая пережила сына на три года, а от папы осталась только фотография, но и та навсегда исчезла вместе с фанерным маминым чемоданом, который незнакомый мужчина с колючими глазами вырвал из рук у Жени на переполненном полустанке, название которого девочка так и не запомнила. Секунду она колебалась, а потом всё–таки бросилась не следом за вором, а вместе со всеми побежала к теплушке: поезд вот–вот должен был отойти от платформы. Женя ничего не ела уже два дня и все равно не догнала бы похитителя, а поезд должен был привезти её в Москву, где остался последний родной человек, мамина младшая сестра Маша, обитательница двухкомнатного дворца, мать Оленьки, маленькой светловолосой принцессы.

Женя позже не могла вспомнить, как она добралась от вокзала до улицы Усачева, как вообще смогла найти дорогу, как дошла и не упала в гостеприимный московский снег, в котором так хорошо было бы уснуть, но ранним зимним утром 1943 года Мария Михайловна Дубровина открыла дверь и увидела на пороге девочку, исхудавшую до синевы, почти истаявшую. На незнакомом лице распахнулись большие карие глаза, и девочка еле слышно сказала:

— Мама умерла в прошлый вторник.

Мария Михайловна кивнула и сказала:

— Заходи.

Спустя много лет, взрослой женщиной вернувшись в этот дом, Женя невольно задумается: что заставило Марию Дубровину принять неуклюжую девочку–подростка, сироту из голодной деревни? Память об умершей сестре? Родственные чувства, никак не проявившиеся в последующие годы? Или боязнь потерять квартиру, которую после гибели мужа вполне могли уплотнить, оставив Марии Михайловне с дочерью одну комнату и вселив во вторую какого–нибудь пролетария? Но спрашивать об этом тётю Машу было уже поздно — да, собственно, и незачем.

Не задавая лишних вопросов, Женя навсегда осталась благодарна за тепло отдельной московской квартиры, за спасение от неотступного изнуряющего голода, за ночной покой, спускавшийся, когда, лёжа на сундуке, Женя вслушивалась в дыхание двоюродной сестры, спящей совсем рядом в своей уютной кровати.

Когда–то Женя мечтала жить в этом кукольном доме, но теперь, когда её мечта сбылась, она увидела, что ежедневная жизнь обитателей сказочного дворца мало отличается от жизни коммуналки, где она провела своё детство.

Мария Михайловна и Оленька точно так же стирали бельё, мыли пол, чинили прохудившиеся чулки, стояли в очередях, и постепенно Женя взяла на себя все эти дела, такие привычные, напоминавшие о том времени, когда мама ещё была жива. После двух лет в деревне это было совсем не трудно, и, в конце концов, это был единственный способ, которым она могла выразить благодарность тёте Маше и Оленьке.

Казалось, Мария Михайловна не замечала Жениных стараний — вероятно, так же до войны, пока ещё был жив её муж, она не замечала приходящую прислугу, а вот Оленька не забывала поблагодарить сестру лёгким полунаклоном головы и той самой улыбкой, от которой по–прежнему вздрагивало Женино сердце.

Когда–то Женя мечтала быть похожей на свою двоюродную сестру, но, оказавшись с ней в одной комнате, поняла, что мечта её недостижима. Дело не в перешитых шёлковых платьях, не в блестящих туфлях, даже не в волнистости светлых волос и фарфоровой красоте лица — Женя разглядела в Оленьке то, что составляло сердцевину её обаяния: какую–то неуловимую лёгкость, небрежность, умение принимать любые подарки судьбы как должное, как то, ради чего она, Оленька, и появилась на свет. Жене казалось, что Оленька, эта юная жительница голодной, только что пережившей войну страны, обладала удивительным даром — она умела быть счастливой. Блеск летнего солнца в свежевымытых московских окнах, жёлтые и багровые осенние листья на тротуарах, пушистый снег, падающий с неба, и трели птиц прозрачными весенними ночами — все это наполняло её радостью, и от этого весь окружающий мир представал только декорацией, призванной подчеркнуть Оленькину красоту и изящество, которые в глазах Жени не могли омрачить ни провал на экзаменах, ни несправедливая популярность среди молодых людей Оленькиных школьных подруг.