Страница 80 из 99
Учитель не удивился, что она изгнала его вчера из супружеской спальни. Он знал этот голос. Что-то повелительное пробуждалось вдруг в нем, что-то странно чужое, и он должен был повиноваться. Закрывая дверь в ризницу, он на мгновение обернулся назад. Ни в кухне, ни в спальне не было света. Темным стоял учительский дом на площади… У ног его на заснеженных ступенях лежала складками дорожка света из ризницы, а на ней, словно вырезанная, его длинная тень. «Ну что, Келин, у нас с тобой бывало и похуже?» — словно говорил его взгляд. И приветствие Келина прозвучало для него как утешение. Старый патер Мариа-Киприан уже облачился в стихарь. Отрешенно сидел он, ссутулившись, в мягком кресле, и, когда Келин, поднеся ризу на вытянутых руках, продел через ее ворот голову патера, тот на мгновенье приоткрыл глаза, но тут же снова устало сомкнул веки. Ничего, очнется от грома органа, думал учитель. Кого не разбудят трубы Страшного суда! Особенно в его исполнении.
— Кое-кто из детей уже здесь, — сообщил ему Келин.
Наверняка они явятся все, несмотря на снег, выпавший ночью. Ну и погодка! Хороший хозяин собаку не выгонит! Келин перевел рычаг — колокола смолкли.
— Фунзи Хаберноль присутствует, — сказал Келин.
Учитель кивнул, листая книгу песнопений, и, поскольку вот уже много лет он играл все те же пять псалмов, Келин укрепил на деревянной доске старые, потрепанные карточки, покрытые грязным глянцем.
Ох уж эта лысина патера! Голова у него трясется, руки дрожат! Теперь он, облаченный в ризу, забился в угол кресла и спит небось как сурок, думал учитель. Что поделаешь, пожал плечами Келин, увы, это так. Как давно прошли те времена, когда настоятель монастыря в Айнзидельне присылал по воскресеньям в Ойтель лучшего проповедника патера Бругера, а по субботам — двух исповедников! Как далеки те школьные мессы, когда шушуканье и перешептыванье в нефе вдруг стихало, как только появлялся учитель, и тут же по мановению его руки запевал дружный хор! Tempi passati[76]. Расстояние Айнзидельн — Ойтель, которое патер покрывал теперь на первой скорости в своем «опеле» с ревущим мотором, он когда-то за то же самое время проезжал каждое утро на велосипеде, а зимой пробегал на лыжах.
Сейчас в тишине было слышно только тиканье электрических часов. Но вот патер поднялся с кресла. «Все готово, — сказал Келин, — можно начинать!» И учитель первым вышел из ризницы. Он так и не вынул руки́ из кармана кителя, хотя и застукал двоих учеников на громкой болтовне. Только его большой палец, торчащий из кармана как спусковой крючок, слегка подрагивал, и маленькая Шпельгатти, дочь итальянца, пугливо втянула голову в плечи. Ох, и красивые глаза у плутовки, а вот отметки… Такие лучше в собственных интересах не предъявлять инспектору. Ну погоди, левантинка, на первом же уроке спрошу ход битвы при Земпахе! Он поднялся по ступеням к органу. Патер стоял уже в дверях ризницы, но Келин, верный Келин, добрая душа, отдаст ему приказ к выступлению, только когда раздастся звук органа. Учитель поерзал на холодной скамейке, пытаясь хоть немного ее согреть, потом подышал на пальцы и, сцепив руки, поднял их вверх. Пальцы хрустнули. Внизу, в нефе церкви, дети подталкивали друг друга локтями, а Фунзи Хаберноль хрустнул пальцами, передразнив жест учителя. Учитель не обратил внимания. Он включил регистр… Ну ладно, переночевал на диване. В конце концов, учитель должен являться в класс выспавшимся, а он каждый час просыпается ночью от ее стонов и вскриков. Но уж кружку-то кофе, ломоть хлеба с сыром да немного горчицы на краю тарелки — не лучше ли все это проглотить, чем держать в воображении? Она больна еще тяжелее, чем он думал. Но ведь когда-нибудь все мы… Tutti, fortissimo![77] И, откинув голову, глядя вверх на своды церкви, он ударил по клавишам. Вслед за Келином, заменившим процессию, патер с трясущейся головой прошаркал в алтарь.
Она все еще стояла, крепко держась за кровать, когда раздался колокольный звон. Звонят к школьной мессе, думала она. Теперь учитель без пальто пробирается по снегу через площадь и дышит на озябшие руки… Да, зачем она, собственно, встала? Может, она проспала? И тут она вспомнила: надо было сварить учителю кофе… Но он давно ушел, теперь уже поздно, колокола звонят о пресуществлении… Как хорошо их слушать, как красиво они звонят! А вон, у стены, прямо напротив кровати, стоят ходули. Наконец-то она, через столько лет, нашла свои ходули. Надо шагнуть, сделать два или три шага, всего лишь два или три — она ведь уже не школьница, она ведь взрослая женщина. И вдруг все стало так легко, так просто, все пошло словно само собой. Большими ходульными шагами она продвигается вдоль стены — это стена ее комнаты, а это — ее кровать… Иногда одна ходуля начинала вдруг вращаться на месте, а другая, отклонившись, описывала изящный полукруг. Она летала по комнате от стены к стене, из угла в угол, и вот уже стояла перед дверью, и, выпустив из рук одну ходулю, пыталась дотянуться до задвижки, открыть дверь, выйти из комнаты — но тут ходуля вдруг описала полный круг, и еще один круг, и еще… Нога, которую сверлила боль, стала, словно бурав, ввинчиваться в пол, и другая ее нога, подхваченная вращением — а оно становилось все быстрее, быстрее, быстрее, — поднялась вверх, ходули распались, молния-боль пронзила тело. Боль… И все вокруг закружилось, она сама, спальня, учитель и весь Ойтель. И боль, боль, боль — теперь это волчок, он кружится, все удаляясь, вкось, вкось, попадает в штопор, начинает качаться, стукаясь об пол… Ее сознание угасало. Она поползла вдоль кровати, увидела тапочки — это учитель поставил их под кровать, и лампу тоже, ведь учитель считает, что электрическая лампа обезвреживает подземные воды. Нет, она не сдавалась. Она смогла ухватиться за край простыни, и, стоя на коленях перед кроватью, тянула ее к себе, и знала уже, что у нее не хватит сил стянуть простыню вниз, положить ее на батарею, достать из шкафа свежую, поднять одеяло и повесить его на спинку кровати, а потом еще постелить простыню, разгладить, подоткнуть края под матрас… Нет, сил не хватит. Взгляд ее упал на влажную тень. Только бы лечь на эту тень, молила она. Она вцепилась в простыню, широко раскрыла глаза. Разве может такое быть, что учитель все еще дома, что он пришел к ней? Глаза мои вылезают из орбит, как разбухшая картошка из земли, думала она. О господи, да на что же это я так смотрю?.. «Ну пожалуйста, пожалуйста, — прошептала она, — не надо сердиться…»
За окном, с той стороны кровати, где обычно спал учитель, начало светать. Много часов спустя он поднял ее с пола. По взгляду, который она остановила на нем, ему показалось, что она видит, нет, не его, а кого-то еще, быть может, совсем чужого.
Неделя подходила к концу. В среду вечером доктор Мехмед Азан сделал ей укол, а уже в четверг он приезжал дважды. Щупал пульс, делал укол, а потом тряс учителю руку. Никогда он не снимал пальто, а свой оливково-зеленый берет всякий раз клал на пустую часть супружеского ложа. В четверг вечером после второго визита он взял учителя за локоть и повел его на кухню. Что только этот Турок себе позволяет, думал учитель. А тот достал из буфета два стакана и поставил их на стол. Пришлось учителю принести из комнаты бутылку, налить вина. Турок вытер рот рукавом пальто.
— Жена, — сказал он, — нехорошо.
Учитель стоял посреди кухни не двигаясь, словно врос в пол. Когда доктор ушел, он так и остался стоять и все глядел на бутылку. Спустилась ночь. Сколько времени прошло? Он не знал. Старческий голос уговаривал его, внушал ему что-то. Ведь есть же повивальные бабки, они ухаживают за роженицами, вот господь и умирающей посылает такую, ухаживать за ней. Пусть учитель только допустит ее, старую Фридель, а уж она знает, что делать. В кухне зажегся свет, и, когда учитель очнулся за столом перед пустой бутылкой, тетя Фридель, принявшая роды у всех женщин в деревне, уже заняла свое место у батареи в той комнате. Она сидела, неподвижная, как мебель, словно никогда не сходила с этого места. Только большой палец ее шевелился, перебирая четки, да губы еле слышно шептали: «…Благословен еси во веки веков», шепот ее сливался в непрерывный тихий свист. Уж в этом-то она понимает, успела еще сказать старуха. А о деньгах они поговорят потом, когда все будет позади.
76
Времена былые (лат.).
77
Мощно (итал.).