Страница 22 из 99
— Знаешь, откуда его свет видно? От Корсики!
Отец просто бредил этим маяком. В поезде он сказал мне еще более потрясающую вещь, прямо-таки невероятную: оказывается, с верхней площадки маяка остров можно увидеть невооруженным глазом. Но только в самые ясные дни. Сегодня проверим, не обманул ли он меня. Но в ту минуту мне хотелось только одного: первым отыскать «Юлия Цезаря». Я то и дело оставлял отца, отбегая на несколько шагов, и, когда, устав от жары и потеряв всякую надежду, огибал один из пакгаузов, мне бросилось в глаза название «Юлий Цезарь».
Да, это был он — так гласила надпись на корме.
— Поздравляю, — сказал отец, — нашел-таки. Правда, красавец?
Но тут же добавил, что лучше отойти подальше, а то, глядя на эту махину с такого близкого расстояния, ничего не стоит свернуть себе шею. Сказано — сделано. Мы отходим к киоску, где продаются напитки и мороженое, садимся на скамейку.
— По водоизмещению, по величине ему нет равных, это уж точно… Но конечно, одно дело — видеть его у причала, как мы сейчас, другое — когда он входит в порт или выходит или когда развивает в открытом море скорость бог знает во сколько узлов…
Отец занялся мороженым; я же свое уже успел проглотить и считал, что теперь моя очередь что-то сказать, выразить охватившие меня чувства. Но я не находил подходящих слов. И не потому, что зрелище не захватило меня, — напротив, корабль выглядел таким внушительным и в то же время изящным, море было синее-синее и искрилось вдали от берега, на самой высокой мачте развевался огромный флаг, над флагом кружили чайки. Все это прекрасно. Но почему на корабле пусто? Ни души на капитанском мостике, на палубах, ни одного лица в иллюминаторах.
— Хорош, а? — снова спрашивает отец. — Представляешь, он берет тысячу триста пассажиров, а то и больше, это не считая команды. Три класса, как в поезде. Кому что по карману.
Где-то он наверняка читал про размеры корабля — длину, ширину и так далее. Но ясно, что сейчас он говорил приблизительно, скорее на глазок. И мало-помалу я перестал слушать, только смотрел не отрываясь на корабль. В конце концов должен ведь там кто-нибудь появиться, хоть юнга, хоть поваренок.
Я смотрел до тех пор, пока корабль не заволокло туманом, густым-прегустым, но вот туман как бы рассеялся, и из него проступила на фоне стены и клумбы лохань во дворе, не большая и не маленькая, — посудина, в которой мама одно время стирала белье. Старая, обшарпанная, я ее сразу узнал. А в лохани — накренившийся набок заводной кораблик, красный с синим, его подарила мне однажды летом, давным-давно, Тильда, моя крестная мать. Ну вот, подумал я, опять пружину заело… Сон наяву, чудно! Ведь я готов был поклясться, что ни на секунду не терял «Юлия Цезаря» из виду. Ну а кораблик — бог знает, почему он вдруг всплыл в памяти. Да еще здесь, рядом с этой громадиной… Отличная была игрушка. Одно мне не нравилось: кораблик мог двигаться только по кругу. И вдруг стало заедать пружину, кораблик начал останавливаться. Тогда я разобрал его, а собрать снова не сумел — не вышло.
— Эй, Нинетто, проснись! — затормошил меня отец, уже поднявшийся со скамейки.
До отхода катера оставалось минут пятнадцать, надо было торопиться. «Еще чуточку, — хотелось мне попросить отца, — чуточку!» Но его лицо показалось мне строгим. Настаивать не имело смысла, и я подчинился.
Под навесом было пусто, если не считать двух-трех зевак и носильщика. На нас, запыхавшихся от бега, они посмотрели с насмешливым сочувствием.
— Самую малость опоздали, — заметил носильщик и показал на только-только отчаливший от пристани катер, полный народу.
Отец вынул из кармана часы. Хронометр, как он говорил.
— Мы успевали, смотри!
Было ровно четыре. По расписанию — время последнего рейса.
— Как нарочно, раньше времени отплыли… — вздохнул отец.
Ничего, до маяка можно и на лодке добраться.
— Если желаете, — подал голос носильщик и вызвался проводить нас к своему знакомому, который давал напрокат лодки, а в свободное время и сам садился на весла.
До маяка (генуэзцы называют его «лантерна» — фонарь) было недалеко: четверть часа, не больше.
Лодочник оказался человеком средних лет, высоким, сухощавым и несговорчивым. Он назвал огромную сумму — около трех наших франков, что составляло половину дневного заработка отца. После долгого размахивания руками и упорного нежелания снизить цену он в конце концов согласился уступить один франк.
Мы сели в красную, с белой полосой вдоль борта лодку. Свежевыкрашенная, просторная, на сиденьях подушки, она показалась мне королевской яхтой. Сидя на корме рядом с отцом, я вдруг подумал, что не зря ждал так много нового и интересного от поездки: вот наконец ожидания и сбываются. Кто из моих товарищей мог похвастать, что видел море, океанский пароход? Кто бродил по портовым переулкам? Поднимался на маяк, посылающий свет в такую даль?
Встречная волна так накренила лодку, что она едва не зачерпнула бортом с моей стороны. Я инстинктивно схватился за отца.
— Ничего страшного, море есть море, — сказал лодочник. — Если мальчик хочет, он может пересесть вниз, на дно. И чем меньше он будет вертеться, тем лучше.
Но я чувствовал себя спокойнее рядом с отцом. К тому же, пересев на дно, я не увидел бы и половины того, что делается в порту с его оживленным движением.
— Не самое удачное время для прогулки, — заметил лодочник. — Но, бог даст, обойдется.
«Хитрит, — подумал я, — нарочно пугает, чтобы содрать с нас побольше». Но вскоре понял, что был не прав. Снизу, из нашей скорлупки, эта часть порта выглядела битком набитой: она кишела судами и суденышками, как бы несущимися наперегонки. Странная, безумная гонка, в которой более сильные и крупные одерживали верх над меньшими: торговые суда над катерами, катера над буксирами и так далее. А может, мне это только казалось — должны же быть правила, кто кому уступает дорогу. Впрочем, если такие правила и были, моторки их наверняка не придерживались: они проносились на волосок от нас, поднимая крутые упругие волны высотой в человеческий рост. Лодочник едва успевал поворачивать лодку носом к волне. Нас качало, мы изрядно промокли и оглохли от гудков и перекрывающего их время от времени воя сирен. Наконец я не выдержал:
— Все, больше не могу! — и сполз на дно лодки.
— Давно бы так, головастик, — похвалил меня отец, — внизу тебе будет лучше.
Где там «лучше»! На ребристом дне лодки казалось, что волны ухают яростнее, качка сильнее, каждый толчок отдавался в теле. Почему отец не сказал лодочнику, что я не умею плавать? Почему? Ясно, тогда бы тот не повез нас. Теперь поздно. Мне страшно. Страшно. А что такое страх? Страх, говорил нам учитель, когда мы еще учились в третьем классе, точно червяк: если заберется в плод, все там разъест и вызовет гниение. В сознательном возрасте важно уметь вовремя остановить страх, преградить ему путь. «Легко сказать», — подумал я еще тогда, но спорить с учителем не стал — он этого терпеть не мог. Преградить путь! А если страх уже сидит в тебе, тогда что? Вот как сейчас: в глазах темно, дрожь ползет по спине, пронизывает затылок…
Вдруг качка прекратилась. Весла стали опускаться реже и более плавно, чуть заметно поворачиваясь в скрипучей уключине: казалось, лодка выровняла ход.
— Вон он, маяк! — крикнул лодочник. — Теперь будем держать прямо на него.
Но это сообщение меня мало обрадовало. Маяк, который я увидел, став на дне лодки на колени, был еще очень далеко, к тому же имел мрачный вид на фоне тучи, закрывавшей небо.
— Не было бы дождя, — заметил отец.
— Все возможно, — ответил лодочник. — Ветер спадает — плохой признак.
Отец ободряюще подмигнул мне, но решительное выражение, не сходившее с его лица, означало, что он ни за что на свете не откажется от своей затеи и уговаривать бесполезно. Дался ему этот маяк! Неужели он не понимает, что, если погода испортится, а к тому идет, мы все равно не увидим больше, чем видим отсюда. Разве я не прав? Подогреваемая этими мыслями, тревога вспыхнула во мне с новой силой.