Страница 102 из 104
– И то верно, – согласился офицер, как показалось Миллеру, несколько смутившись. – Ну что, Александр Степанович? В мастерские?
– Да, возвращаемся. Скоро уж свечереет.
Проезжая мимо распахнутых полицейских ворот, архитектор припомнил тяжкий, зыбкий зимний кошмар.
Надо разобрать убогое деревянное здание управы. Поставить новое, каменное о двух этажах. Никак двадцатый век уже на дворе. Прогресс.
***
Обе стрелки на больших часах сошлись вместе и встали на южном полюсе циферблата – на шестерке. Постояли, и длинная, шелохнувшись, вновь отправилась в путь.
Романов в нетерпении потирал ладони. Вдалеке, у самой кромки реки, на водонапорной башне, именно в этот момент уже должны крикнуть:
– Запускай!
Несмотря на погожий день, шею инженера укрывало плотное кашне. Его щегольски, по моде, завязала утром супруга, провожая в контору.
Елизавета никогда не любила Романова. Она была совершенно уверена в том до той самой ночи, когда сны, навеянные лауданоумом, прервал тревожный голос у порога:
– Хозяйка! Вставай! Инженера убили!
Толком не собираясь, лишь накинув тулуп да схватив фонарь, она побежала, не разбирая дороги, в управу, куда свезли тело.
Там повсюду роились люди. Из конюшни, хорошо освещенной изнутри, доносились громкие крики. Толпа оживленно гудела о чем-то своем и на дворе, и в общей посетительской. Для того, чтобы протолкнуться в мертвецкую, пришлось пустить в ход и локти, и кулаки.
Романов, бледный, в залитой кровью белой рубахе, которую надел утром, лежал на страшном столе. Елизавета зажала рот рукой.
– Он еще живой! – вдруг сказал человек, который ощупывал тело.
Кто-то ответил – Елизавета не разобрала. Человек озлился:
– Какой я вам лекарь! Живо ведите доктора!
Отойдя от прохода, Елизавета отстраненно наблюдала, как фельдшер хлопочет над телом – ставит какие-то инструменты, что-то шьет длинной кривой иглой, накладывает повязку… Затем пришел доктор – большой, громкий. Единственный заметил Елизавету и ободряюще потрепал по плечу.
Романова свезли в лечебницу. Она последовала за ним. Сев у кровати, отгороженной занавеской, взялась за крестик, что носила на шее, и принялась горячо молиться, что прежде делала не столь часто.
К утру инженер, не проявлявший до сей поры признаков жизни, начал стонать. К кровати спешно подошел доктор. Взял больного за руку, заглянул в глаза.
– Поставь-ка морфий, – велел он сестре, а затем обратился к Елизавете: – Не тревожьтесь. От лекарств отошел, вот и жалобится.
Романова не поверила.
– Скажите правду! Ведь он умирает?
Черноконь улыбнулся.
– Нет. Полагаю, он будет жить.
Елизавета глубоко вздохнула. По ее щекам побежали слезы – первые за всю страшную ночь.
– Спасибо вам доктор! – от всего сердца сказала она.
– Не меня благодарите, Елизавета Алексевна… Это ведь фельдшер жизнь ему спас. Приятель мой давний.
На следующий день Романов ненадолго очнулся и улыбнулся Елизавете. Меньше, чем через неделю – снова заговорил.
– А фельдшер, поди, и впрямь заклинанье какое знает, – дивился доктор.
Елизавета редко оставалась у постели больного одна. За дни, проведенные в лечебнице, проведать его пришли едва ли не все горожане. Они горячо и искренне желали скорой поправки. И лишь она одна до сей поры не знала, насколько он важен.
Когда Романов смог говорить и рассказал людям из управы о каких-то документах, из чего Елизавета не поняла ни слова, к инженеру пришел лично сам генерал-губернатор.
От изумления Романова даже не смогла подняться со стула, чтобы поприветствовать важного гостя. И еще более поразилась, когда столь значимая особа фамильярно обратилась к ее супругу:
– Друг мой Романов! Ты, вижу, и впрямь цел. Ну что, поправляешься?
– С божьей помощью, Сергей Федорович.
– А я-то ведь негодное о тебе думал. Прости уж меня за то – тревожный стал.
– Мне уж рассказали… Но так и я о вас недоброе мыслил, – тихо засмеялся раненый.
– А как обстряпали все, мерзавцы! Сперва Вагнер вместе с полицмейстером подставили меня, уведя деньги с капитанова участка. Затем инженер, собака, взялся за чужой участок, чтобы с себя, видно, уж вовсе подозрения отвести. Тоже сместил средства так, чтобы все на меня указало. Потом же он отдельно подставил и своего сообщника – прежнего полицмейстера, рассказав обо всех его делишках в доносе, который собирался в Петербург свести. Если бы все выгорело, то он устранил бы полицмейстера, а сам бы в итоге вышел сухим и все досталось только ему. До чего ловок был, шельма! Какой ход! – в речи генерала помимо гнева слышались, как показалось Романовой, и нотки уважения.