Тридевять земель

Немного тревожные слухи о новых правилах как-то достигли Ирины Александровны к 2011 году, и в каждом разговоре с сыном с непреложностью одного древнеримского зануды она требовала оформить землю по всем существующим на сегодняшний день правилам. Она уже знала, что старые свидетельства, удостоверяющие право владения землёй, выдававшиеся в девяностые годы, будут действительны только до 2015 года, и сейчас уже сделки по ним не совершаются. Подробности эти она узнавала от своей подруги Фаи, которая вместо дачи имела деревенский дом в Тверской области и уже прошла процедуру получения нового свидетельства. Фая в целом была очень довольна своим выбором, но рассказывала всякие страсти: например, что пустующие дома захватывают разные люди с Кавказа, и у них в соседнем селе они уже организовали животноводческое хозяйство; говорила вполне резонно, что без надлежащего документа любой теоретически может претендовать на твой участок, и доказывать что-либо придётся в суде, а что из себя представляет наш суд, хорошо известно и без Фаи.

Автомобильная дорога в Ягодное лежит через Ряжск и довольно проста. Сначала триста километров по трассе М-6, что на федеральном языке гордо именуется "Каспием", а в просторечии зовётся Волгоградкой, уставленной по обочинам редкими дагестанскими закусочными; на 295-м высится знак в память бойцов 84-й отдельной морской стрелковой бригады, которые в ноябре сорок первого не пустили немцев к Скопину, а ещё через шесть – съезд на Ряжск, город низкий, приземистый, разбросанный по пологим холмам, ничего почти не сохранивший из богатой предреволюционной старины. Дальше начинается дорога уже местного значения и лежит она на земле, как лента ветхой заплатанной мешковины, доводя до Ухолова. Само это название как бы убеждает, что живущий тут люд навидался всякого и удивить чем-либо его решительно невозможно. Через тридцать километров от Ухолова будут Сараи – посёлок городского типа в семь тысяч жителей, а оттуда ещё двадцать три уже до села, где кончается асфальт Ягодного и начинается Соловьёвка.

Граница между Ягодным и Соловьёвкой проходит в том месте, где со стороны села заканчивается асфальт. В зарослях ракит пересекает тут дорогу небольшой, давно пересохший ручей, с кое-как устроенным над ним мостом, прогнившим от времени, а дальше по обе стороны просёлка, густо поросшего между колеями жирным спорышем, стоят дома: один их ряд задами выходит к полям, вдоль которых вдалеке тянется железнодорожная ветка, а другой – к небольшой речке по имени Пара, затенённой вётлами и ольхой.

Наискосок от двора Луки через дорогу в небольшой дубравке прятался остов ампирной колокольни, а метрах в ста пятидесяти от неё виднелся старый усадебный дом, который сохранился даже лучше храма – штукатурка стен во многих местах еще держалась и несла на себе следы серой, бледной, полинявшей от непогоды окраски, из провалившейся крыши торчали четыре разновеликие печные трубы с давно слетевшими венцами. Дом был одноэтажный с портиком, покоившимся на четырёх деревянных колоннах, которые каким-то чудом, как часовые, удерживали себя в вертикальном положении; мезонин, однако же, не уцелел. Не меньшее удивление вызывало и то, что дом, изгаженный внутри людьми и голубями, снаружи хранил остатки былой аккуратности: крапива держалась от него на почтительном расстоянии, и по направлению к центральному входу, глядевшему на церковь, угадывалась даже дорожка, обсаженная выродившимися жасминовыми кустами.

Всё это ежегодно видела Ольга Панкратовна, приезжая хозяйничать на лето. Всё это, знакомое с детства, в 2011 году увидел и Михаил, когда июнь уже перевалил за половину. Увесистая связка ржавых ключей лежала у него в полиэтиленовом пакете. Он надеялся завершить предстоящие ему дела быстро, совершенно не представляя себе их характера. Казалось, что получить нужную бумагу – задача простая и легко исполнимая, хотя кое-какой опыт жизни порождал а нём известные на этот счёт опасения.

Михаил въехал в Ягодное в десятом часу вечера. Лэнд Ровер съехал с асфальта на чёрные колеи и метров через пятьсот, подминая тяжёлыми колёсами высокую подсохшую траву некошеного проулка, Михаил подвёл его к серой слепой стене сарая. Дома за двумя тополями, тремя вётлами, берёзами, кустами разросшейся сливы было почти не видать. Тропинка, ведущая к крыльцу, сплошь заросла и скорее угадывалась в зарослях чистотела.

Дом встретил таинственной тишиной. Внутренность его была сумрачная, пыльная, но не той городской пылью, от которой закладывает слизистую, а пылью травяной, сенной, глиняной, печной, настой которой немедленно вводит в иное измерение. Словно заворожённый, стоял Михаил в центре горницы, озирая белую печь, потолок, а в красном углу куда-то мимо него печально смотрел преподобный Серафим в самодельных ризах из фольги. Было на удивление чисто, хотя лет десять не ступала сюда нога человека, только между оконных рам скопился какой-то прах да чёрный плексигласовый электрический счётчик – ровесник Карибского кризиса – густо заволокла паутина. Дом, по-прежнему кряжистый, всё же немного осел. В сенцах на вешалке так и висел плащ Ольги Панкратовны покроя пятидесятых годов, повешенный, наверное, её рукой – бежевый с большими бархатными пуговицами, – изящная городская вещь, никак не вязавшаяся с деревенской обстановкой. Здесь же стояли, опираясь заржавленными лезвиями на хаотичную кучу неразделанных дров, две косы и лёгкие, сработанные целиком из ракиты, сенокосные грабли. У него перехватило горло. "Вот и пришлось свидеться", – мысленно сказал он дому и чуть не заплакал.

Пространство наполнилось особыми деревенскими металлическими звуками: скрипом давно несмазанных петель, грохотом дверных скоб, стуком засовов. Михаил слушал тишину, которую он только что расплескал звяканьем замков, своими шагами, и которая, как потревоженная вода, не спеша, но неуклонно затянулась, сомкнулась над ним. И даже не молодостью, а сразу детством окутало его, и чтобы стряхнуть с себя этот морок и снова начать действовать, потребовалось усилие.

Он взял в сенях цинковое ведро, показавшееся ему почище, и отправился за водой к колодцу. Колодец был не во дворе, а общий, за повалившейся оградой под ветвистым старым тополем, настолько огромным, что верхушку его можно было увидать, только отойдя на некоторое расстояние. Одновременно он заметил две вещи: что с рассохшегося барабана свисал обрывок ржавой цепи без черпального ведра и что из двора напротив медленно идёт к нему соседка Марья Николаевна. Облик её, казалось, не изменился во времени, то ли потому, что давным-давно достигла она уже крайнего предела своей старости и меняться ей было уже некуда, то ли потому, что сократилось само это время.

– Ты ли, Миша? – не то спросила, не то констатировала она спокойным, без выражения, голосом, как будто и не было этих десяти лет, что он не появлялся здесь. – Осыпался колодец, – сообщила она и начала перечислять судьбы соседей. – Женька теперь в Сараях живёт. Машку удар хватил, родня в Максы забрала. Кому он нужён стал? У меня воду бери. Энтот год сделал мне племянник насос, теперь от кнопки вода идёт. Приходи, Миша, приходи.

Они перешли улицу, и Марья важно стала около столбика с кнопкой. Михаил ополоснул ведро.

– Поминаю я бабку твою, – вздохнула Марья покривившимся впалым ртом. – Приятели мы были, ох, и приятели же, – покачала она головой, покрытой под подбородок белым хлопчатобумажным платком с голубым узором. – И ты моих поминай, не забывай, – добавила она. Раньше, он помнил, такие слова сопровождались слезами, но теперь лицо её осталось невозмутимо, лишь в помутневших глазах, обведённых красной каймой, перекатилось что-то застарелое, привычное.

Есть в средней России такие места, о которых совершенно нечего сказать на первый взгляд, и неприглядность эта рождает тоску. Но и присмотришься, а опять будет всё то же самое: бескрайняя чуть холмистая равнина, кое-где перечёркнутая лесозащитными посадками. Зимой здесь студёно, летом знойно и ветрено; этот бесконечный ветер беспокоит душу и не даёт собраться с мыслями; небо плющит плоские поля, кое-где возвышаются над ними взъерошенные ветром ракиты, – скучная какая-то, голая земля. Нет на ней ни весёлых косогоров, покрытых берёзовым ситцем, ни тихой хвойной грусти, ни ленивого изгиба большой реки, только, пожалуй, травы в пору своего цветения так дурманят почву, что, кажется, начинает она дышать тяжело, блаженно, и, может быть, эта-то душистая земля, отливающая синевой, как грачиное оперение, и является здесь главной достопримечательностью.