Тридевять земель

Казалось бы, за что любить такую землю, но предание говорит, что мордва и степняки любили её, полюбили и те, кто пришёл им на смену.

На следующий день Михаил поднялся в восемь, умылся, пил кофе на террасе, отмахиваясь от комаров, потом поехал в Сараи в присутственные места, начинавшие свою деятельность с девяти утра.

Посёлок городского типа с вопиющим татарским названием Сараи, казалось, не являлся центром района, а как будто только исполнял его обязанности. Большое село, появившееся в этой лесостепи, носившей имя Рязанской "украйны", всего-то около 1640 года, не могло похвастаться какой-то исключительной, наполненной событиями историей, и даже беглый осмотр подтверждал это. Глазу было не найти ни одного здания старой уездной архитектуры, которые и сообщают обычно маленьким русским городкам и их особенный облик, и в то же время неповторимый характер. Даже краеведческого музея не было здесь, и это место, долгое время служившее ареной для столкновений татар и буйных рязанских казаков, как бы дремало в беспамятстве, и ещё в начале восемнадцатого века помещичье землевладение было здесь в редкость.

Перед дверью в кадастровый отдел стояло три разномастных стула, и все они уже были заняты ожидающими своей очереди пожилыми женщинами. Михаил занял очередь и стал ждать, невольно прислушиваясь к их разговорам, состоявшим из сетований на самодурство предержащих властей и тонкостей огородничества.

– Тянут деньги с людей. Что бы ни придумать, а ещё обобрать, – заключила одна из них, с подозрением глянула на Михаила, и ненадолго воцарилась тишина.

Наконец подошла его очередь, он вошёл в кабинет, поздоровался и предъявил свои документы. Девушка, сидевшая за столом, приняла от него временное свидетельство на землю образца 1992 года, потом открыла папку, похожую на гроссбух, и стала листать забранные в целлофан страницы.

– Нету вашей земли, – сказала наконец она.

– Как понять – нету? – переспросил Михаил.

– Ну так и понять – нету, – немного обиделась девушка, но тут же овладела собой. – Не нахожу её в реестре. В 2002-м землю с мест в район передавали, а вашу, значит, пропустили. – Девушка задумалась и взялась за телефон. – Сейчас, – кивнула она Михаилу. – Обождите.

На том конце провода ответили, и девушка сказала:

– Лариса Алексеевна, тут у меня посетитель из Ягодного, землю их не могу найти… Так… Хорошо, поняла.

– У нас сейчас ведущий специалист в отпуске, – сообщила она Михаилу, положив трубку, и объяснила, что для восстановления прав на землю ему необходимо получить справку в местном архиве, а в сельской администрации – выписку из похозяйственной книги, и с этим набором документов явиться снова.

– Только у нас архивариус на больничном был вроде, – добавила ещё девушка неуверенно. – Вы зайдите на всякий случай, это в здании администрации, на втором этаже, может, вышел уже. А я вам вот телефон его запишу. – И девушка взяла со стола квадратную канцелярскую бумажку и записала на ней телефон архивариуса.

Михаил пересёк центральную улицу, которая по некоторым признакам добросовестно стремилась, но так и не смогла превратиться в настоящую площадь, вошёл в здание районной администрации и поднялся на второй этаж. Объявление на двери архива подтвердило предупреждение девушки, что архивариус Усачёв А.М. находится на больничном до 18-го июня. Тогда он вышел на воздух, поглазел немного на суетливую утреннюю сараевскую жизнь и, не приняв никакого решения, покатил обратно к себе в деревню.

В сельской администрации он застал только секретаря – женщину ему незнакомую. Она выслушала его и сказала, что без справки из архива выписку из похозяйственной книги сделать не может.

– А кто сейчас здесь глава? – спросил он.

– Хвостов, – отвечала женщина.

– Коля? – удивился Михаил.

– Николай Афанасьевич, – подтвердила женщина несколько недовольным тоном, и, назвав главу полным именем, как бы восстановила субординацию, пошатнувшуюся было фамильярным словом приезжего человека.

От приезда к приезду в Ягодное за много лет у Михаила выработался особенный ритуал. Он непременно посещал не только людей, но и места, и посещал их с такой же серьёзностью, с какой наносил визиты вежливости соседям и знакомым. Мест таких считалось три: берег реки за домом, где были устроены купальни, или плавни, как их здесь называли, железнодорожный мост и барская усадьба.

Когда он приезжал сюда студентом, окрестные дворы жили полноценно. В 90-е годы деревни вросли в эту щедрую землю, вгрызлись, как пехота перед танковой атакой. Все держали скотину, и мужики выкашивали поле до самого спуска к воде, а порою заходили с косами и в самую воду, убирая для удобства детворы камыши и водоросли. Вся окрестность была связана тогда десятками нитей: тропинок, укромных мостиков, езженных, не зарастающих дорог; теперь же это обжитое, живое пространство сузилось, трава стояла во весь рост и справа и слева от его полосы. Урема так разрослась, что на уровне своего двора Михаил даже не смог выйти на берег. Минут десять блуждал он вдоль раскидистых вётел в зарослях крапивы и пушистой таволги, но всё-таки набрёл на старую купальню. На воде, наполовину затопленные, под огромной кривой ольхой лежали старые мостки, сколоченные из крашеной половой доски; к ним вели вырубленные в земле ступеньки.

В этом месте кроны прибрежных деревьев размыкались и Пара образовывала заводь, покрытую глянцевыми листьями кувшинок и их жёлтыми тугими бутонами. Рыбная мелочь резвилась у мостков, и болотного цвета водоросли тянулись, как трава под ветром, куда-то на северо-восток, и это положение водорослей показывало, насколько здесь у истоков течение ещё сохраняло свою стремительность.

Железнодорожный мост был интересен тем, что река под ним имела наибольшую ширину и глубину во всём обозримом течении. Здесь чувствовался хоть какой-то простор. В этой заводи тоже густо росли кувшинки, и именно сюда наведывались редкие деревенские рыбаки. За мостом, хотя и там текла всё та же река Пара, сливаясь в единое русло из белых глиняных родников, начиналась уже другая, как бы чужая земля, исстари тянувшая к соседней Алексеевке, и Михаил ходил туда редко.

Но, конечно же, больше всего манила усадьба – она привлекала какой-то загадкой, которая всегда мерещится в заброшенной старине. После выселения хозяев усадебный дом пустовал до 1927 года, когда здесь организовали коммуну, но эта затея быстро сошла на нет, а через несколько лет возник колхоз, и здание перешло к нему. Во время войны в 1942 году тут некоторое время размещался эвакогоспиталь, а потом вплоть до развала колхоза в здании располагались так называемые конторы отделений. Но когда колхоз рухнул, усадьбу потихоньку стали растаскивать. Первым делом сняли наборный паркет, кое-как переживший нашествие резиновых и кирзовых сапог, сняли половую доску, затем пришёл черёд балок и печей. Чугунные старого литья заслонки, решётки и вьюшки, конечно, тотчас исчезли, но на этом дело и кончилось. Оконные рамы были великоваты для нужд деревенских домов и подсобных строений, а крышу трогать просто боялись, и пока она не провалилась в нескольких местах, в стропилах жили голуби. Михаил, конечно, тоже неоднократно проникал внутрь и однажды в груде битого печного кирпича даже нашёл чайную серебряную ложку с каким-то гербом, выдавленным на ручке.

И вокруг усадьбы, и вокруг полуразрушенной церкви упрямо ходили неистребимые легенды. По одной из них, последний владелец усадьбы, перед тем, как уехать за границу, припрятал клад. Впрочем, другие утверждали, что кладом является церковная утварь, которая таинственным образом исчезла из церкви накануне её закрытия в 1932 году.

Искупавшись, Михаил не спеша шёл вдоль уремы, пробираясь в высокой траве, то и дело обходя весёлые поляны, забрызганные алыми ягодами. Село Ягодное получило своё название по луговой клубнике, которой в его окрестностях испокон было великое множество, Соловьёвка, лежащая в пойме реки Пары, от соловьёв, облюбовавших прибрежные вётлы, а Муравлянка – самое старое в округе поселение после Сараев, – от спорыша, густо устилавшего её дворы. На улицу он решил выйти через проулок, у которого стоял дом Сашки-лётчика и подумал, что было бы неплохо сейчас посидеть на скамейке с Сашкой, послушать деревенские новости, и сболтнуть что-нибудь самому.