Страница 7 из 22
Я больше всего люблю рассказывать моему другу Эвальду. И я очень обрадовался, когда он окликнул меня из своего неизменного окна:
- Мне нужно Вас кое о чем спросить. Я тут же подошел и поздоровался.
- Откуда эта история, которую Вы рассказали мне в последний раз? спросил он. - Из книги?
- Да, - ответил я печально, - ученые похоронили ее там, когда она умерла; это случилось совсем недавно. Еще сто лет тому назад она жила, ни о чем, конечно, не подозревая, на многих устах. Но слова, которыми люди говорят теперь, эти тяжеловесные слова, которые невозможно петь невзлюбили ее и стали отнимать у нее один рот за другим так что в конце концов ей пришлось жить, очень скудно и одиноко, на нескольких иссохшихся губах, словно в убогой вдовьей каморке. Там она и скончалась, не оставив потомства, и была, как я уже сказал, со всеми почестями погребена в книге, где уже покоились и другие истории из ее рода.
- И она была очень стара, когда умерла? - осведомился Эвальд, подхватывая мой тон.
- 400 или 500 лет, - ответил я в соответствии с истиной, - многие из ее родственников достигли несравненно более почтенного возраста.
- Как, ни разу не угодив в книгу? - удивился мой друг. Я пояснил:
- Насколько мне известно, они все время переходили из уст в уста.
- И никогда не спали?
- Нет, почему же, с уст певца они иногда спускались в чье-либо сердце, где было тепло и уютно.
- Разве люди были такими тихими, что песни могли спать в их сердцах? Эвальд, кажется, не мог мне поверить.
- По всей видимости, были. О них рассказывают, что они меньше говорили, танцевали медленно нарастающие танцы, в которых было что-то баюкающее, а главное - они не смеялись громко, что то и дело слышишь сегодня. несмотря на повсеместную высокую культуру.
Эвальд хотел было спросить о чем-то еще, но передумал и улыбнулся:
- Я все расспрашиваю да расспрашиваю, а ведь у Вас. наверное, есть наготове еще какая-нибудь история? Он посмотрел на меня с ожиданием.
- История? Не знаю. Я хотел только сказать вот что: эти песни были наследственным достоянием в некоторых семьях. Их получали и передавали дальше, не совсем нетронутыми, со следами ежедневного пользования, но ничуть не поврежденными, подобно тому, как переходит от отцов к сыновьям старая Библия. Лишенный наследства отличался от своих полноправных братьев тем, что он не мог петь или в лучшем случае знал лишь малую часть песен своих отцов и дедов и вместе с остальными песнями терял многое из пережитого, о котором повествуют народу все эти былины и сказки. Так, например, Егор Тимофеевич женился против воли своего отца, старого Тимофея, на молодой красивой девушке и уехал с нею в Киев, святой город, в котором так много могил великомучеников святой православной церкви. Его отец, Тимофей, который по всей округе, куда только можно доехать за десять дней пути, слыл самым искусным лирником, проклял своего сына и рассказывал соседям, как часто он убеждался, что лучше уж совсем не иметь детей, чем иметь такого. Тем не менее вскоре он совершенно онемел от горя. И он отправлял назад всех молодых людей, которые толпились вокруг его избы, чтобы стать наследниками бесчисленных песен, заключенных в старике, словно в запылившейся скрипке. "Отец, батюшка ты наш, дай же нам хоть одну какую-нибудь песню. Мы бы разнесли ее по деревням, и вечерами, когда затихают коровы в стойлах, ты слышал бы ее во всех дворах". Но старик, который все время сидел на печи, целый день лишь качал головой. Он уже плохо слышал, и так как он не знал, молчат ли парни, которые теперь беспрестанно прислушивались вокруг его дома, или опять просят, то он без конца повторял своей белой трясущейся головой: нет, нет, нет - пока не засыпал, и даже еще какое-то время во сне. Он бы с великой радостью выполнил просьбу парней, ему самому было горько, что его немой мертвый прах ляжет на эти песни, может быть, уже совсем скоро. Но если бы он попытался учить кого-нибудь из них, ему непременно вспомнился бы его Егорушка, и тогда - кто знает, что бы тогда случилось. Ведь никто не видел его плачущим лишь потому, что он вообще всегда молчал. За каждым его словом стояло рыданье, и ему каждый раз приходилось очень быстро и осторожно закрывать рот, чтобы оно не вырвалось вместе со словом наружу.
Старый Тимофей очень рано начал учить своего единственного сына Егора некоторым песням, и пятнадцатилетним юношей тот мог уже петь больше и лучше, чем все взрослые парни в деревне и окрестностях. Но старик то и дело, чаще всего по праздникам, когда бывал немного под хмельком, говорил ему: "Егорушка, голубчик, я уже научил тебя петь многие песни, многие былины, да еще сказания о святых, почти на каждый день по сказанию. Но ведь я, как ты знаешь, самый искусный лирник в губернии, а мой отец, похоже, знал все песни со всей Руси, да к тому же татарские истории. Ты еще слишком молод, поэтому я еще не рассказал тебе самые прекрасные былины, в которых слова - как иконы и ни в какое сравненье не идут с обычными словами, и ты еще не научился петь те напевы, которые никто, хоть казак, хоть мужик, не может услышать и не зарыдать". Тимофей повторял это сыну каждое воскресенье и по всем многочисленным русским праздникам, значит, довольно часто. Пока тот после одной жаркой ссоры со стариком не исчез вместе с красавицей Устинькой, дочерью бедного пахаря.
На третий год после этого происшествия Тимофей захворал. Как раз в это время собрались в дорогу несколько из тех бесчисленных странников, что со всех концов необъятной Руси бредут нескончаемым потоком в Киев. И сосед Осип пришел к больному: "Я иду со странниками, Тимофей Иваныч, позволь мне напоследок обнять тебя". Осип не был дружен со стариком, но, отправляясь в столь далекое путешествие, он счел необходимым попрощаться с ним, как с отцом. "Я иногда обижал тебя, - всхлипнул он, - прости мне, дружище, это было во хмелю, за такое не гневаются, сан понимаешь. А я непременно помолюсь за тебя, и свечу поставлю. Ну, прощай, батюшка Тимофей Иваныч, Бог даст, еще поправишься, тогда снова споешь нам что-нибудь. Да-да, давненько уж ты не пел. А что это за песни были! Вот хоть о Дюке Степановиче, думаешь, я забыл? Эх ты, глупый. Еще как помню! Конечно, как ты певал... уж кто-кто, а ты-то мог спеть, это, скажу тебе... Бог дал тебе это, другому он дает другое. Мне, например..."