Глубокое течение

— Мамочка, скажи, что он сказал.

— А-а!.. — Ганна зажала дочери рот. — Молчи, доченька, молчи. Пошли, дети, — она встала и пошла в конец огорода, где начинались ольховые заросли.

Дениска ухватился за ее подол и шел рядом, Клава — позади.

Соседки проводили их удивленными взглядами и собрались вместе, чтобы обсудить происшедшее.

— Видать, с Матвеем что-то случилось, — сошлись все на одном.

… Ганне казалось, что достаточно войти в лес, чтобы без особенного труда найти партизан. Но они проблуждали несколько часов, забрели в незнакомые места, в темную чащу, и не встретили ни одной живой души. У Ганны заболели плечи и руки от Дениски, которого oнa все время держала на руках. Клава устала, исколола босые ножки и начала отставать. У матери сердце разрывалось от боли и отчаяния. Несколько раз она намеревалась закричать, позвать партизан, но не было голоса — из груди вырывался только хрип, который пугал детей. Хотелось заплакать, чтобы слезами вылить горе, но слез тоже не было. Нестерпимая боль жгла грудь.

«А может, не выдавать? Может, молчать? Пусть это лучше сделают другие. Пусть не я сама убью отца своих детей… Ой, деточки, деточки! Сиротинки мои!.. А если этого никто не сделает? Если он еще других наших людей продаст немцам и останется жив?.. И придет жить со мной?.. Жить с ним, зная все? Нет, нет, лучше теперь, чем тогда… Лучше сразу, чтобы не ждать, не мучиться… Да он же может продать всех партизан. Пускай же сгинет один иуда, чем сотни честных людей»

И ее решимость найти партизан во что бы то ни стало росла с каждой минутой.

Вечерело.

Заплакал Дениска:

— Я хочу есть. Пойдем домой.

— Потерпи, Дениска, минуточку, потерпи, мой маленький… Скоро придем к партизанам, и они тебе всего дадут.

— И татка там у них? — с живостью опросил мальчик.

Ганна застонала.

— Ножку сбила, мама, да? А ты потихонечку иди.

От заботы ребенка ей стало еще больней.

Стемнело.

Они сели под густую ель. Мальчик снова заплакал. Ганна рассердилась:

— О, господи! Где я тебе возьму хлеба? Спи ты, неугомонный!

Дениска еще некоторое время по!хныкал и уснул.

Клава не могла заснуть очень долго, но лежала молча, делая вид, что спит. Мучительная тревога охватила ее детскую душу, и когда мать особенно тяжело вздохнула, она не выдержала, вскочила и обняла ее.

— Мамочка, ну, скажи ты… С таткой случилось что?..

— Спи, Клавуся, спи. И молчи хоть ты.

Девочка умолкла, но, заснув, плакала и стонала во сне.

Ганна просидела над детьми всю ночь. Всю ночь вспоминала свою жизнь. Только и было радости в ней: дружная, веселая работа в колхозе да вот они, дети. А от Матвея она радости особенной не видела никогда. Всю жизнь где-то шатался, все искал, где полегче да получше. И вот до чего доискался — своих людей начал продавать.

«Как найти партизан? Где они?» — думала она и только теперь поняла, что совершила ошибку, что не таким путем нужно было их искать. Нужно было обо веем рассказать надежным людям, посоветоваться с ними. Есть же в деревне люди, которые знают, где партизаны. Обязательно есть.

На рассвете она разбудила детей и пошла обратно. Но утро было пасмурное, и Ганна совсем заблудилась и снова долго и бесплодно плутала, по лесу. Она никогда не думала, что лес настолько велик, что можно идти и день и ночь и все-таки не найти конца его. Ее охватил страх за детей, за то, что она может опоздать и этот страшный незнакомец предупредит Кулеша и тот избежит справедливой кары, да еще совершит какое-нибудь злодеяние.

Она закричала. Глухое короткое эхо откликнулось ей. Прислушавшись, она услышала какой-то далекий шум.

— Да это ведь поезд, мамочка, — первой догадалась девочка.

Ганна с облегчением вздохнула и торопливо пошла в сторону железной дороги, чтобы спросить там, как пройти в Ореховку, и потом уже другим способом попытаться найти партизан.

Но внезапно раскатистый взрыв прервал приближающийся шум поезда. Что-то загремело, заляскало.

Послышалась стрельба.

— Партизаны! Деточки, скорей бежим! Это же они!

Ганна подхватила Дениску и побежала в сторону выстрелов. «Подержитесь, родные, подержитесь», — беззвучно повторяла она, пробираясь сквозь чащу.

Но чья-то сильная рука схватила ее за плечо.

— Куда ты лезешь, чертова баба? Убьют там.

Она обернулась и увидела бородатого человека с

автоматом на груди. Он ласково улыбался и укоризненно качал головой.

— Ганна? Ты как попала сюда? — Из-за деревьев вышел Карп Маевский, который с удивлением рассматривал ее. — С детьми? Что случилось?

Она бросилась к нему.

— Дядька Карп!

— Семья Матвея Кулеша, — объяснил Маевский бородатому.

Ганна закрыла руками лицо и заплакала.

Весь лагерь возмущенно шумел.

Партизаны плотно окружили большой шалаш, около которого стоял часовой, никого не подпускавший к нему.

В шалаше шел допрос предателя.

Кулеш стоял, втянув голову в плечи. Его всклокоченные волосы шевелились от страха, как у зверя. На шее и на висках вздулись вены. Под глазами — синие кровоподтеки. Рубашка на нем была порвана в клочья, и через нее виднелось синее поцарапанное тело. Перед этим Кулеш побывал в руках Петра Майбороды. Разведчик чуть не убил его, узнав, что он предал Буйского. Если бы Лесницкий опоздал на одну минуту, все было бы кончено — суду нечего было бы делать. Но комиссар сурово остановил самосуд, а Майбороду посадил под арест в пустую землянку.

За столом суда сидели Лесницкий, Гнедков, Павленко, Карп Маевский и Лубян. Приборный взволнованно ходил взад и вперед, стиснув кулаки. В душе он поддерживал Майбороду и даже поругался с Лесницким из-за его ареста. Зачем еще тратить время на этого негодяя! И без суда и следствия все ясно.

Следствие вел Гнедков и делал это по всем правилам судопроизводства. Кулеш ответил на несколько вопросов, потом вдруг упал на колени, запричитал:

— Простите, простите… Сжальтесь… Пожалейте детей…

— Нет у тебя детей, подлюга! — крикнул Приборный. — Ты продал их немцам, гад!

— Сжальтесь! Делайте, что хотите… В тюрьму, на каторгу, в кандалы… Куда хотите… Только не убивайте. Не у-убивайте-е! У-у-у! — завыл он.

Женька Лубян направил на него пистолет.

— Поднимайся, а го застрелю.

Кулеш глянул в черный глаз пистолета и быстро вскочил, выпрямился, колени его мелко дрожали.

Живая стена партизан около шалаша колыхнулась, расступилась и пропустила Настю Буйскую с ребенком на руках. Она только что вернулась из леса и узнала о предателе. Часовой пытался не пустить ее в шалаш, она спокойно отвела его руку и вошла.

Гнедков замолчал, растерянно взглянув на Лесницкого.

Настя остановилась перед предателем, с отвращением посмотрела на него и тихо, но отчетливо сказала:

— Так это ты предал Андрея? Червяк ты несчастный! Погань ты! Тьфу на тебя, на подлюгу! — и она с омерзением плюнула ему в лицо. — Пошли, сыночек, подальше от этой паскуды, — она повернулась к выходу, но остановилась, оглянулась на судей и добавила: — Что вы тянете с ним? Повесить его, собаку, вон на той сломанной осине!

Кулеш дико завыл, понимая, что это — приговор.

Через час приговор был приведен в исполнение.

На большой поляне колоннами поотрядно выстроилась вся бригада.

На востоке и на юге гремела артиллерийская канонада.

Низкое осеннее солнце катилось на запад навстречу ветру, ныряя в косматые клочья разорванных туч. Тревожно гудел бор. Раскачивались вершины дубов, стуча голыми сучьями. Над поляной кружился золотой рой кленовых листьев. Листья застилали землю, шелестели под ногами. Пахло всеми запахами лесной осени: прелыми листьями, желудями, рябиной, сухими травами, дымом и человеческим жильем.

Вокруг «поляны, около землянок и шалашей догорали огни.

Из большого шалаша вышла труппа командиров. Первым шел широкоплечий человек в новом мундире с полевыми погодами генерал-майора. Это был командир партизанского соединения Ружак. За ним шли его адъютанты, Лесницкий, Павленко, который командовал теперь бригадой «Днепр» вместо раненного в последних боях и эвакуированного в советский тыл Приборного.