Глубокое течение

— Сыночек мой! Где твой тата? Почему они все молчат? Что они скрывают от нас? Нет, нет… Не бойся, сынок. Не может этого быть! Он жив, жив. Он придет. Андрейка, любимый мой, приди… Посмотри на сына. Глянь, какой чудесный у тебя сын!

Она вздрогнула, когда послышались шаги и кто-то откинул полог палатки.

«Он».

Но, повернувшись, она увидела Лесницкого и Приборного и, быстро откинув одеяло, села, протянула к ним руки.

— Наконец-то вы пришли. Где Андрей? Сергей Федотович! Где Андрей?

Приборный подошел и, взяв ее бледные руки, сжал их в своих.

— Дочка моя!.. Андрей… — но голос его задрожал и сорвался, он закрыл рукой глаза и прижался лбом к шершавой коре дуба.

Настя схватила руками седую голову командира, закричала:

— Говорите! Кончайте! Я не боюсь!

— Андрей погиб смертью героя, чтобы спасти бригаду. Он взорвал немецкий штаб и не смог уйти, — медленно, растягивая слова, проговорил Лесницкий.

Настя разжала руки, привычным движением поправила волосы и осторожно, словно боясь ушибить больное место, легла.

Алена подбежала к ней, но она едва заметным кивком головы попросила ее отойти.

Лежала она неподвижно, долго, взгляд ее голубых глаз застыл на какой-то одной точке над ней, на каком-то одном листе дуба. Но она не видела ничего — ни листа, ни голубизны неба, ничего. Потом попыталась представить лицо Андрея и не смогла. Перед глазами проплывали лица матери, братьев, товарищей по отряду, а его лица не было.

Сколько месяцев она не видела его при дневном свете! Какой короткой была их последняя встреча! «Завтра мы снова встретимся…»

Что он говорил еще? Она больше ничего не могла вспомнить. Больно кольнуло в сердце — хотелось кричать от этой боли. Она стиснула зубы, посмотрела на присутствующих и увидела, что комиссар что-то шепнул Алене и повернулся, чтобы незаметно выйти.

Она остановила его:

— Павел Степанович! Куда же вы? Что же вы не посмотрели моего сына… сына Андрея?

Она быстро приподнялась, взяла ребенка на руки.

— Смотрите, какой он, мой Андрей.

Ребенок заплакал.

— Не плачь, мой сыночек, Он погиб, чтобы спасти нас, чтобы мы жили. Он отдал жизнь за твое счастье, мой маленький Андрейка. Не плачь же, не плачь…

Ганна Кулеш полола гряды и тихо напевала. Хорошо было на душе у женщины — такая же ясность, теплота и свежесть, как вокруг. Не к лицу грустить в такое время. Да и чего ей грустить? Наоборот, радоваться нужно.

Она подняла голову, запачканными землей руками поправила пряди волос, выбившиеся из-под платка. Палило солнце. Горячим паром дышала земля, недавно напоенная щедрым дождем. Плыл нагретый воздух. Пахло старым пепелищем. Женщина посмотрела на почерневшую течь, на обгоревшие яблони и вишни и отвернулась. К чему горевать об этом? Не у нее одной такое горе. Из всех строений деревни чудом уцелела только школа, а так все сожгли проклятые каратели. Да ничего, все отстроятся, были бы только живы и здоровы. А в ее семье, слава богу, все здоровы; да и вообще в Ореховке обошлось на этот раз более — или менее благополучно — никого больше не убили, как в других деревнях. Люди переждали беду в лесу и дождались радостных вестей: позавчера из соседней деревни им передали зачитанную, помятую партизанскую газету. В ней писалось о разгроме карателей и об убийстве главного их генерала, душегуба этого. Туда ему и дорога! Для них это был самый радостный день. Все вышли из леса, вернулись на родные пепелища, и никто даже не заплакал при виде одиноко торчавших печей и обугленных деревьев.

Но для Ганны особенно радостным был вчерашний день: вместе с отрядом партизан-конников в деревню наведался Женька Лубян; проезжая мимо Ганны и увидев ее на огороде, он заскочил на минутку и весело поздоровался:

— Добрый день, тетка Ганна! Привет от Матвея. Жди скоро в гости.

Как радостно стало у нее на душе! Наконец-то ее непутевый муж вместе со всеми людьми, вместе с Лесницким, с Женькой, с Маевским! Теперь ее уж не будут мучить сомнения. А то как она изводилась из-за него: неизвестно почему вернулся из армии и дома жил не как все — неожиданно исчезал, неожиданно возвращался, приносил деньги, вещи. А когда она начинала расспрашивать его и отказывалась от чужого добра, злился, ругался и даже пробовал бить. Разные мысли, одна страшней другой, появлялись тогда у нее. Правда, в последнее время он был тихим, покорным и ласковым, но от этого было не легче. А вот теперь сразу на душе стало легко и ясно. Теперь и она может гордиться своим мужем и считать себя солдаткой, как и все женщины.

— Мамочка, что это ты задумалась? Смотри, я перегнала тебя.

Ганна вздрогнула. С соседней грядки на нее смотрела дочь Клава и весело щурилась.

— Смотрела, смотрела я на тебя, мамочка…

Ганна виновато улыбнулась и принялась быстро

полоть. Медлить было нельзя, и так, пока они были в лесу, сорняки заглушили весь огород. «Нужно хоть тут навести порядок, в поле почти ничего не посеяно, придется жить с огорода. Но и это ничего, вернутся свои — не пропадем. А что до зимы они вернутся — об этом уже уверенно говорят все. Скорей бы пришел конец этим мукам. Достаточно натерпелись люди».

На этот раз ее мысли перебил пятилетний Дениска. Он подбежал и потянул мать за юбку.

— Ма, смотри!

Она обернулась. От реки через ее огород шел человек в длинном пальто. Шел он не по меже, как ходят все порядочные люди, а напрямик — по посевам, и уже одно это испугало Ганну.

У незнакомца было чисто выбритое, синеватое лицо с красными мешками под маленькими водянистыми глазами. Он не поздоровался, когда подошел, а сел молча на грядку прополотых огурцов.

Клава болезненно сморщилась и сжала кулачки. Человек оглянулся вокруг, остановил тяжелый взгляд на детях и хриплым голосом проговорил:

— Дети пусть отойдут.

Но Клава и Дениска смотрели на мать, ожидая, что скажет она. Ганна молчала, исподтишка разглядывая этого страшного человека и посматривая, далеко ли работают соседки.

— Ну!

Дениска шмыгнул носом — вот-вот заплачет.

— Клавуся, идите, нарвите теленочку травы, — наконец сказала мать.

Когда дети отошли, сизолицый обратился к Ганне:

— Ты — жена Матвея Кулеша?

Она кивнула головой.

— Где твой муж?

— Я не знаю, где мой муж. Он не говорит мне, куда идет.

— Брешешь ты, стерва!

Оскорбленная Ганна вспыхнула и попыталась было отойти к соседкам, которые работали неподалеку и теперь с любопытством поглядывали в ее сторону. Но незнакомец удержал ее за руку. Она с отвращением вырвала руку.

— Ну, ну… подожди… Я тебе скажу, где он, если ты не знаешь. У партизан. Это нам точно известно. Хочет замазать следы, проныра чертов, приспособиться под конец. Да промахнулся. Не выйдет. У нас еще хватит силы, чтобы заставить его работать. Передай ему, что если он в течение пяти дней не явится к нам, в комендатуру, на шестой — его повесят партизаны, потому что им станет известна вся его служба у нас. Все… И то, как он выдал семьи партизан, и дело Маевских, и лагерь на Лосином, да и еще кое-что… Поняла?

Ганна не сводила глаз с этого страшного человека, который принес ей самую страшную из всех возможных весть.

Человек встал, презрительно улыбнулся.

— Само собой понятно: если хочешь, чтобы твой ненаглядный муженек остался жив, держи язык за зубами, никому ни гу-гу. Вот так… Торопись разыскать его, — он повернулся и быстро пошел обратно, поглядывая по сторонам.

Крик отчаяния и внезапного горя едва не вырвался из ее груди. Она сдержала его, зажав рот ладонями, и обессиленная опустилась на межу.

Подбежали дети. Клава спросила:

— Мамочка, что он сказал тебе?

— Ничего, ничего, Клавуся, — а сама думала: «Так вот откуда деньги и вещи. Продавал людей, родных, своих… Продал Маевских, Лубянов… детей… А-а!.. Недаром я боялась, недаром чуяла недоброе. Будь же проклят ты, иуда, собственными детьми!»

Возможно, свою последнюю мысль она высказала вслух, потому что Клава бросилась к ней, обхватила руками ее шею.