Глубокое течение

Он повернул голову, и она увидела на его худом грязном лице веселую, озорную улыбку. Такую улыбку она видела у него в последний раз зимой, когда они встретились в лесу. И ей тоже стало радостно. Радостно от того, что они сегодня одержали победу (она только теперь это поняла), что вышли из этого смертного боя живыми — Женька и она — и что лежат вот рядом. И, возможно, еще от того, что в первый раз за полгода она увидела на его лице знакомую улыбку и снова узнала Женьку Лубяна, своего веселого, озорного и неутомимого на выдумки школьного друга. Сразу же как-то забылось то большое, серьезное чувство, которое вынудило ее остаться в опасную минуту с ним. Снова захотелось пошутить над ним, подразнить, поспорить, как когда-то в школе. Почувствовав это, она засмеялась.

— Чего ты? — удивился Женька.

— Очень уж ты красивый. Размалеван, как индеец.

— Ты тоже не чище, — серьезно ответил Женька, и на лицо его снова легла тень озабоченности.

К берегу опять подошли эсэсовцы. Снова «прочесали» болото.

Женька показал им кукиш.

— Нате, ешьте, гады! Ловите ветер в поле! У-у, мерзавцы! — скрипнул он зубами.

Солнце, которое весь день скрывалось за тучами, в последние минуты дня пробило их и брызнуло на землю красными лучами. Золотом загорелись вершины сосен и поднимающиеся к небу клубы дыма. Но через мгновение все погасло, потемнело. Только ярче заблистали огни догорающего пожара.

— Ну, сейчас они драпанут из лесу, — сказал Женька.

И правда, как бы в ответ на его слова, около речки взлетела зеленая ракета и послышалась громкая немецкая команда. Эсэсовцы спешили уйти из леса до наступления темноты.

Когда начало смеркаться, Женька и Татьяна вышли из болота. Молча походили по лагерю, посмотрели на пепелища землянок, повздыхали, вспомнив, какие они были уютные, их землянки — словно родной дом. Попробовали сосчитать кровавые пятна на земле, но скоро сбились со счета.

— Ишь, гады, всех убитых забрали. Ну, все одно, им не выйти из нашего леса. Павел Степанович с отрядом уже недалеко. Дорого им обойдется наш лагерь. Долго будут помнить. А что захватили? Пепелища. Правда, и нам тяжело будет. Сколько боеприпасов погибло… Но ничего… Ничего… — Он задумался, потом вспомнил: — Да, мы же ночью самолет будем встречать! Таня! Эх, черт! Я и забыл совсем. Пошли быстрей! Ну и денечек сегодня! — Он поднялся (они сидели около огня), но, о чем-то вспомнив, снова сел. — Таня, перевяжи мне ногу. Понимаешь, осколком мины ударило, когда я к вам лез. Голенище пробило и тело задело. Тогда не болела, а сейчас разболелась.

Она начала делать перевязку.

Рана была неглубокая, но загрязненная. В сапог натекла кровь и запеклась там. Портянки и штаны слиплись. Татьяна разрезала сапог, тщательно промыла рану спиртом и залила йодом. Делала это она все не торопясь. Впервые ей приятно было делать перевязку.

Ее охватила горячая нежность, ощущение близости Жени. Очень хотелось прижаться к его груди. А потом сидеть вот так всю ночь, слушать тревожный стон покалеченных сосен, взволнованные удары его и своего сердца и молчать, забыв все муки и ужасы.

Возможно, что и Женька думал о том же, так как он долго молчал, прислонившись плечом к стене, а потом тихо спросил:

— Таня, скажи мне, почему ты вернулась?

Она совсем не ожидала такого вопроса и не знала, как на него ответить. С минуту она помолчала, потом посмотрела на него, освещенного красным светом пожара. Он ждал ответа.

— Не могла я покинуть тебя… Я же думала, что ты атаку будешь отбивать.

— Да, если бы они быстро пошли, пришлось бы.

— Ну, вот видишь… Какие ж были бы мы друзья, если бы покинули один другого…

— Тебе нельзя рисковать, Таня… У тебя — муж, сын. Ты должна беречь себя для них. С кем останется Витя?

Татьяна выпрямилась, укоризненно посмотрела на него и с обидой ответила:

— Я пришла сюда не для того, чтобы спасаться от смерти. Я пришла бороться, мстить врагу, а не беречь себя для мужа. Стыдно тебе говорить так… Да и вообще ты — дурень, — она усмехнулась. — Боже мой, какой ты дурень! Весь лагерь давно уже знает, что никакого мужа у меня нет и не было и что Витя не мой сын. Это еврейский мальчик, которого я взяла на дороге, когда шла с запада. Его мать эсэсовцы убили на моих глазах. Я и сказала всем, что это мой…

Он не дал ей кончить. Быстро наклонился, схватил ее руки и больно стиснул их.

— Почему же ты не сказала этого раньше?

— А разве сейчас поздно?

Он сильнее сжал ее руку.

— Не поздно, Таня!.. Не поздно… Но это так неожиданно! Понимаешь, я просто растерялся…

— Почему? — хитро улыбнулась она

— Почему, почему… Потому что, — он выпустил ее руки и сказал уже серьезно и без смущения: — потому что я все время… думал о тебе и все время очень жалел, что ты замужем. Понимаешь?

Вместо ответа она обняла его за шею и крепко поцеловала в сухие, обветренные губы.

— Не жалей же больше, дурной мой. Не жалей…

…Они вздрогнули, когда внезапно за лесом послышалась стрельба.

Женька вскочил.

— Отряд! Наш отряд добивает фрицев! Бежим скорей.

Они взялись за руки и торопливо пошли через лес знакомыми партизанскими дорожками.

В чащобе на полдороге их остановил суровый окрик:

— Стой! Кто идет?

Женька узнал голос Лесницкого и бросился вперед.

— Свои, Павел Степанович! Свои!

— Евгений Сергеевич! Женя!

Комиссар бригады обнял его и долго молчал, стыдясь своих слез, которыми он наверняка выдал бы себя, если бы сказал хоть слово. Наконец он ласково отстранил Женьку и, увидев молча стоявшую в стороне Татьяну, удивленно спросил:

— Татьяна?..

Люди до такой степени устали, что были способны уснуть на ходу или упасть.

Тяжело в таком состоянии одному. В одиночку не победить такого изнеможения. Но триста человек справились с ним и быстро шли напрямик через лес, тяжело шагая по слежавшимся мокрым листьям, не тронутым в этой чащобе ни ветром, ни зверем, ни человеком.

Одежда на людях была мокрая, грязная от прилипших к ней комьев земли, торфа, речного ила. Казалось, что они только что проползли через топкое болото или вылезли из грязной речки. Оружие и мокрая одежда громадной тяжестью давили на плечи, пригибали людей к земле.

Лес был уже голым, по-осеннему понурым, хотя ветер и раскачивал обнаженные вершины деревьев. Только сосны и ели попрежнему однообразно шумели да на молодых дубках трепетали засохшие коричневые листья, упорно не желавшие расставаться с родными ветвями.

Над лесом, почти касаясь деревьев, плыли тяжелые тучи, угрожая обрушиться на усталых людей холодным дождем.

Люди не только устали, они были еще и голодны. Проходя под дубами, многие из них наклонялись, за желудями и ели их. Колонна растягивалась. Впереди шли Приборный и Николай Маевский. Лесницкий и командир отряда Павленко шли позади, следя за тем, чтобы кто-нибудь не отстал, и подбадривая тех, кто совсем выбивался из сил.

Отряд возвращался из предоктябрьского рейда. В заключение рейда был нанесен комбинированный удар по железной дороге. Это была хорошо подготовленная и удачно проведенная операция. В ней приняли участие не только все отряды бригады, но и несколько тысяч колхозников, мужчин и женщин, из ближайших к железной дороге деревень. В деревнях этих в течение нескольких дней работали партизанские агитаторы. В вечер перед операцией в деревни якобы «ворвались» отряды, навели там свой порядок и созвали сходы, на которые явились все, от старого до малого. На сходах объявили о мобилизации всех трудоспособных на ремонт железной дороги. На дорогу погнали даже старост и захваченных полицейских, сохранив им на этот раз жизнь. Все делалось будто бы в принудительном порядке, чтобы освободить население от ответственности за диверсию. Но крестьяне хорошо понимали смысл этой «принудительности» и шли с большой охотой. Даже старики и подростки не хотели оставаться в опустевших деревнях.

Одновременно другие отряды произвели налет на станцию, разгромили немецкий гарнизон и очистили от охраны большой участок дороги.