Глубокое течение

— Я думал, они порося поймали или в свинарник залезли — такого шуму наделали. Вот, думаю, практичные люди, двух зайцев одним махом, — со смехом рассказывал Майборода.

«Что ж, возраст… И правду, видать, пора в обоз», — думал старый, слушая эти шутки.

Но утром в лагере он снова приободрился. Командир и комиссар бригады объявили благодарность всему отряду и отдельно им троим — Майбороде, Гнедкову и ему, Маевскому. И Карп подумал: «Нет, в обоз еще рано. А снимать часовых надо подучиться. В нашем деле все пригодится».

Молодой высокий дуб стоял на берегу Днепра, на небольшом пригорке. Под ним теснилось несколько полузасохших ореховых кустов. А кругом расстилались обширные просторы заливного луга с многочисленными ручьями, озерками и зарослями густого лозняка. Дуб стоял, словно часовой этих просторов, гордо оглядываясь вокруг. Позади него, за лугом, чернела стена леса, впереди виднелась песчаная коса, река, а за рекой, на высоком крутом берегу, — дома рабочего поселка.

Солнце палило нещадно, высушивая июльские травы. Над лугом плыли волны нагретого воздуха и, казалось, колыхали прибрежный лозняк.

На дубу, почти на самой вершине, сидел Евгений Лубян. На груди у него висел бинокль, а. на толстом суку, под рукой, лежала новенькая снайперская винтовка с оптическим прицелом — подарок Андрея Буйского, привезенный из Москвы. Женя внимательно следил за движением на том берегу и только изредка оглядывался вокруг. Но его мало интересовали фигуры косарей, что мелькали у леса, важные аисты на скошенном лугу и одинокий челн на Днепре.

Он не сводил глаз с противоположного берега и часто подносил к глазам бинокль. Но, увидев там солдата, который прошел по улице, деревенскую повозку с хлебом или девушку с ведром, разочарованно опускал бинокль и вытирал рукавом пот со лба.

Сидел он тут уже второй день. В первый день, когда стемнело, он спустился, переночевал в стогу сена, а на рассвете снова влез на дуб.

…За день до этого Люба, вернувшаяся с очередной разведки, донесла: комендант района штурмфюрер Койфер перенес свой штаб на лесопилку и там часто купается в Днепре или загорает на крыше склада. Не забыла она, между прочим, упомянуть и об этом дубе, хитро взглянув при этом на Лубяна. У снайпера загорелись глаза.

— Пойду, — сказал он комиссару, как только Люба кончила докладывать.

— Далековато. Я знаю этот дубок. Километр, а то и с гаком, — усомнился Лесницкий.

Но мысль, подсказанная Любой, была уж очень заманчива. За комендантом партизаны охотились с самой весны, но охранял он себя очень тщательно, особенно после того, как первого мая Майборода и Люба убили часового и вывесили на крыше дома красный флаг.

…Лубян терпеливо ждал. Он знал, что по непосредственному приказу Койфера были уничтожены семьи партизан, и решил не возвращаться, не «сняв» коменданта.

Во дворе лесопилки, над обрывом, ходил часовой и никого не подпускал к реке. На крыше склада лежало зеленое одеяло и белая подушка. Это позволяло надеяться, что рано или поздно Койфер появится на крыше или хотя бы на берегу.

У Лубяна все было подготовлено и рассчитано. Правда, девятьсот пятьдесят метров многовато и для очень искусного снайпера, но он, даже зная это, ни на минуту не терял веры в успех.

Время тянулось медленно.

«Скорей бы вылезал этот гад, а то завтра в Рудне собрание. Хлопцы ждать будут».

Думы сменяли одна другую. Вспомнил Буйского, подумал о Москве. Пожалел, что до войны ни разу не побывал в столице, хотя и была возможность.

«Многого мы не понимали в мирное время. Часто за повседневными делами не видели и не чувствовали самого главного. Тогда и мысль не приходила в голову о том, чтобы ехать в Москву. А вот теперь… Теперь на крыльях полетел бы. Просто зависть берет, когда другие рассказывают, а ты и представления не имеешь…»

Потом как-то незаметно начал думать о себе. Мысли цеплялись одна за другую. Подумав о сестре, он упрекнул себя за то, что очень редко видит Ленку. Сколько раз она подбегала к нему, радостно прижималась и ласково заглядывала в глаза, а иногда тихонько спрашивала:

— Где ты был, Женька? Расскажи мне.

Он никогда ничего не рассказывал ей. Каждый раз горький комок слез сжимал ему горло, и он, положив руку на ее головку, долго молчал, а потом, проглотив слезы, тихо говорил:

— Иди гуляй, Ленка.

Она опускала головку и нехотя отходила от брата. А в последнее время стала подходить к нему все реже и реже, и он уже около недели не видел ее.

Слезы затуманили ему глаза, когда он вспомнил об этом. Он вытер их рукавом рубашки.

«Хорошо, что Алена и Таня присматривают за ней, как за родной. Хорошие они… Живут дружной семьей… Маевские даже обедают всегда вместе, как дома. А я?.. Я почему-то в стороне от всех. В борьбе вместе, со всеми, может быть, даже впереди, в деревнях — друг всем комсомольцам, а в лагере — один. Сестру, и ту по неделе не вижу. Нехорошо это. Секретарь подпольного райкома комсомола должен быть душой всего, а я с молодежью только в бою… Коллектив художественной самодеятельности организовали без меня. Майборода там заворачивает… Этого «любителя амурных дел», как называет его Павел Степанович, девчата обмывают и обшивают, он каждый день воротнички меняет. А у меня полгода уже носовых платков нет», —  он горько улыбнулся, вспомнив, как он сам стирает себе белье, забираясь для этого в потаенные места, в чащу, и какое застиранное и рваное оно у него.

Ему стало обидно за себя. «Надо будет в деревню к тетке сходить — попросить пару белья».

Потом он вспомнил Татьяну и тяжело вздохнул.

О Татьяне он думал часто, но боялся свое непонятное чувство к ней называть любовью. Да и какое он имеет право любить замужнюю женщину?

«Глупости это все! — встряхнул он головой, словно хотел освободиться от всех этих навязчивых мыслей. — Вот как уничтожим фашистов, тогда и люби кого хочешь… А сейчас не об этом нужно думать».

Женька снова огляделся вокруг, — косарей у леса уже не было.

«Видать, обедают», — мелькнула мысль, и он сам почувствовал голод.

Солнце было в зените — стояло высоко над рекой и пекло так, что даже листья стали горячими.

Вдали, у самого конца поселка, где недавно проплыл челн, теперь купались дети.

Женька растроганно улыбнулся.

«Как мирно кругом, будто и нет ее, войны…»

Достав из кармана корку хлеба, он медленно, но аппетитно начал есть, смакуя каждый откушенный кусочек. Очень хотелось пить. «Вот, дурак, флягу не взял. Сиди теперь весь день без воды».

И вдруг корка выпала из его рук: на крыше склада показался человек.

Женька схватил бинокль, но, разглядев на нем обычную солдатскую форму, выругался, пожалев уроненный хлеб.

Солдат поднял одеяло, вытряс его, снова старательно разостлал и покрыл белой простыней. Безусловно, все это готовилось для Койфера… У снайпера сильнее забилось сердце.

Волнуясь, он достал памятку, еще раз проверил расчеты поправок (в снайперском деле он был чрезвычайно тонким математиком), чистой марлей старательно вытер стекло прицела, мушку. Проверил прицел.

Солдат исчез. Минуты через три появился толстый человек в зеленых трусиках и в соломенной шляпе. Он потянулся, закинул руки за голову, оглянулся па реку и лег на живот. Крыша склада имела скат в сторону реки, и Женька хорошо видел широкую спину откормленного фашиста, словно тот нарочно подставил ее под пулю.

У хлопца задрожали руки. Так они не дрожали еще никогда, хотя на его счету было уже около сорока убитых фашистов и полицаев.

«Э-э, да так ты не попадешь… Спокойно, спокойно, дурень ты этакий, — он прижал винтовку к груди, нежно погладил ее. — Ну, родненькая, не подведи и на этот раз. Нехай сгорит этот гад под нашим солнцем…»

Постепенно руки перестали дрожать. Он прицелился в шляпу, так как знал, что винтовка всегда бьет немного ниже. Сделав глубокий вздох, он плавно нажал спусковой крючок…

Выстрел…

Даже не вздрогнув, снайпер продолжал смотреть через оптический прицел.