Глубокое течение

С первых же дней партизанской жизни в лагере Карп сам получал пищу из партизанского котла, и обедали они по-домашнему — все вместе, степенно, не спеша, без лишних разговоров, как и принято в хороших деревенских семьях. Старик не любил, если Люба, находясь в лагере, нарушала иногда эти правила. А Люба возмущалась и говорила Татьяне:

— Не понимаю твоего беспокойного старика. Как будто и человек добрый, а живет как куркуль какой. Даже стыдно. Скажи ты ему, будь ласкова. А то, если я стану говорить, полаемся.

Но Татьяне нравилось, что отец и здесь, в отряде, чувствует себя главой семьи. Нравилось это и Николаю.

В этот день они обедали в сосняке, у болота. Когда все расселись вокруг разостланной на земле скатерти, Карп смущенно почесал затылок.

— Оно не мешало бы и по чарке в такой день. Как ты, сын?

Николай засмеялся:

— Что ж, давай, коли есть у тебя.

Карп достал немецкую фляжку, отвинтил крышку, налил в нее и первым выпил сам, потом поднес сыну. Девчатам не предлагал — не девичье это дело пить, да еще трофейный спирт.

Выпили по второй, и старик заговорил:

— Эх, дети, кабы знали вы, как я рад, что все мы тут, все вместе, — против лиходеев. Да оно и не могло быть иначе в нашей семье. Никак не могло. И не будет никогда иначе! Подумайте, кем я был до советской власти. Свинопасом у пана. Расписаться не умел. Спину гнул на других, а самому краюха черствого хлеба сдобой казалась. А кем стали мои дети? А, дети? Да понимаете ли вы, кем вы стали? Людьми… Хозяевами земли и всего богатства на ней. Вот как… Так как же мы могли молчать, когда Гитлер захотел отнять у нас такую жизнь, невольниками нас сделать? Нет, подавится он нашим добром! Маевские завсегда были первыми. На работе в колхозе, в учебе… Первыми мы будем и тут. Николай, сынок, ты знаешь, кто ты с сегодняшнего дня?

— Знаю, отец.

— То-то… Знай, что ты народный командир. Правая рука Лесницкого. А Лесницкого знает весь народ, все Приднепровье… Значит, и тебе народ поручил свою судьбу. Ты теперь и наш командир, семьи нашей. И я, твой батька, буду подчиняться тебе, как солдат, и гордиться тобой. Велика моя гордость. Не люблю я хвалиться, а вот тобой хвалюсь все эти дни, как ты прилетел к нам. Большое счастье для батьки иметь таких детей. Теперь уж ты командуй мной. И гляди, чтобы никакой там скидки или поблажки не давал ни мне и никому из нас. Но, чтобы и фанаберии никакой не было, чтобы, не дай бог, не оторвался от народа…

— Ну что ты, отец! — слегка обиделся Николай.

— Знаю, что сам все это знаешь… Но я — чтобы лишний раз напомнить. Ну, добре, — он пытливым взглядом обвел всю семью и снова повернулся к сыну: — Ты мне, товарищ начальник штаба, дозволь еще одну. Но тебе не дам: слаб ты… И так глаза посоловели.

Люба захохотала, даже слезы брызнули из глаз. Глядя на нее, засмеялся и Витя, потешно сморщив личико.

Карп отставил фляжку и с укором посмотрел на племянницу.

— Злой у тебя язык, Любовь. Злой… Но это еще ничего… Я любил твою мать за душевную простоту. Мать твоя уважение к людям имела, а ты, сдается мне, не имеешь его. Нет для тебя ни старших, ни младших… Над всеми ты надсмехаешься. Однако, бог с тобой, — и, налив чарку, сказал с неожиданной веселостью: — За твое здоровье!

Теперь засмеялись и Татьяна и Николай. Все разговорились, начали шутить. Никогда еще не было так весело и шумно за обедом у Маевских. Когда кончили обед и успокоились, Карп тяжело вздохнул и сказал:

— А все же скучаю я, дети. Тяжело мне без сада, без ульев моих. Тянет меня в деревню, хоть побыть на родном пепелище, поглядеть хоть на все.

— И на Пелагею, — прошептала Люба Татьяне.

Но старик услышал этот шепот и спокойно сказал:

— И к Пелагее хочется сходить… честно признаюсь. — Карп вздохнул. — Сурово вы осуждаете меня, дети! Ох, как сурово! А знаете ли вы, как тяжко человеку жить одному? Вы разлетелись из моего гнезда во все стороны. Остался я один с таким хозяйством. Сам за всем присматривай, сам вари и сам сподники стирай. Да и вообще… Человек перестает быть похожим на человека, когда живет один. Дикарь… Что же мне было делать?

— Да мы ничего не говорим, отец, — отозвался Николай, бросив на Любу укоризненный взгляд.

— И теперь… Кончится война, и снова вас не удержишь. Кто куда… А я куда? Вот и надо мне сходить до Пелагеи, помириться с ней. Она на нашей дороге не станет… не бойтесь.

— Но она становилась уже, тата, — тихо сказала Татьяна. — Как подумаю — не лежит у меня душа к ней…

Карп помрачнел и ничего не сказал. А Татьяне запали в голову отцовские слова: «А знаете ли вы, как тяжко человеку жить одному?»

Тяжело одному… Конечно, тяжело. Но где он — друг жизни? Кто он? Кто? Она стояла вечером около землянки, прислонившись спиной к теплой сосне, всматривалась в темноту, где шумели невидимые деревья, и ей хотелось крикнуть, позвать его…

— Фу, черт! Аж голова закружилась. Три дня ни о чем другом думать не могу.

— Все не веришь?

— Сомневаюсь.

— Выбрось ты это из головы, Павел. Зацепиться ведь не за что. Никаких следов какого-нибудь продуманного плана — простая случайность, какой стороной ни поверни. Не могли же они знать, что мы забросим к ним своего человека. А пожертвовать таким отрядом, такой находкой!.. Для чего? Чтобы заслать к нам Кулеша? Это можно было бы сделать значительно проще. Нет, нет!.. И думать даже перестань. Наш он человек, конечно. А попасть к этим шакалам, разыскивая нас, мог каждый. Я верю ему…

— Но почему он не установил связь с Майбородой сразу?

— Ну, на самом деле у тебя, Павел, голова закружилась. А вдруг Майборода оказался бы перебежчиком, предателем? Положение, брат, было у него сложное.

— Это правильно, — согласился Лесницкий и, подумав, сказал: — Но в отряд все-таки мы его не возьмем. Подождем! Базу нашу он не должен знать. Проверим его там, в деревне. А сделаем мы это так: Хадыку заберем в отряд и распустим слух, что старосту убили партизаны. Кулешу предложим занять его место.

Через несколько дней после этого разговора Карп Маевский получил задание отправиться в Ореховку.

Перед выходом из лагеря он сказал Татьяне:

— Иду в Ореховку, Таня. Павел Степанович задание дал.

— Один? — спросила она.

— Один.

— Тогда и я пойду с вами, тата. Боюсь я…

— Ну, глупость какая! Что это ты! В первый раз, что ли? Мало я на железную дорогу ходил! Я — такой же партизан, как и все.

— Когда на железную дорогу — я ничего не боюсь. Но в деревню… Мне так и чудится, что нас подстерегают там на каждом шагу… Я попрошу Лесницкого, тата, — она хотела бежать к землянке командира.

Но отец остановил ее:

— Ты подведешь меня, дочка. Он приказал никому не говорить о задании.

Татьяна молча проводила его за лагерь и долго смотрела вслед.

В деревню Маевский пришел в полночь. На опушке леса остановился, прислушался. Кругом стояла тишина.

Карп направился к своей усадьбе — невидимая сила тянула его туда. В свое время односельчане рассказывали ему, что после ухода Маевских в лес полицаи уничтожили сад, разобрали овин и спалили все постройки. Тогда он не пожалел ничего, как когда-то не пожалел сожженной хаты. Но теперь захотелось увидеть все собственными глазами.

Только по двум обгоревшим березам, что когда-то стояли перед хатой, старик узнал место, где прожил всю свою долгую жизнь.

«Что это они березы не спилили? Добрые дрова были бы», — подумал он, подходя к тому месту, где еще год назад расцветал лучший в деревне сад, которому завидовал не один хозяин.

От всего огромного сада остались только три вишни. Словно для издевательства и насмешки оставили их полицаи. Они стояли в самом конце сада, сиротливо прижавшись одна к другой, как дети на могиле своей матери. Под ними росла густая трава, лопух.

Вид этих вишен больно ранил сердце хозяина. Карп подошел, заботливо осмотрел их, и ему стало как-то стыдно перед ними, потому что раньше он пренебрегал ими, не ухаживал — они почти никогда не давали плодов. Старик погладил рукой шершавую кору одной из вишен и почувствовал, что по щеке его поползла горячая слеза. Он вытер слезу рукавом, махнул рукой и быстро зашагал обратно в лес.