Глубокое течение

«Взялся за гуж — не говори, что не дюж», — думала она.

Женщины уважали ее, верили каждому ее слову, но, слушая невеселые сводки Совинформбюро, тяжело вздыхали, вытирали слезы.

…Весь тот первый зимний день она была взволнована, часто выходила во двор и снова оглядывала знакомые просторы. Неведомая сила тянула ее в лес: «Только там их не было. Там земля не истоптана их сапогами. Там — наши люди».

Работа валилась из рук. Оскорбляли придирки мачехи, ее ворчание, на которое Татьяна не обращала раньше внимания.

Маевский заметил волнение дочери и, встретив ее, когда она шла из сада, вполголоса спросил:

— Что с тобой, Танюша?

Она пристально посмотрела ему в глаза:

— А что с вами, тата?

— Со мной? — удивился он. — Да ничего со мной.

Татьяна недоверчиво покачала головой.

— Зачем вы прячетесь от меня, тата? Разве я не вижу? До встречи с Лесницким вы мучились от неизвестности, от бездействия. А теперь, я вижу, вы другой жизнью зажили. Ходите по деревне, разговариваете, у старосты начали бывать. Значит, они что-то большое поручили вам… Задание дали. Я же понимаю…

Девушка нагнулась к отцу, взяла его за руку, заглянула в глаза.

— Тата, поручите и мне что-нибудь такое же важное… Я больше не могу сидеть так…

— Я ведь дал тебе работу…

— Какая ж это работа! С женщинами разговаривать… Какая польза от этого? Они лучше меня все понимают, а сводку передать — так это каждый сможет.

— Дурная ты… За это вешают.

— Пусть вешают… Но я не могу дальше… Не могу! Сегодня вот утром вышла к речке… Снег… лес… земля наша… А как вспомнила все, так горько сделалось… И теперь не могу успокоиться. Направь меня к партизанам, тата. Меня и Любу… А то я теперь такое сделаю, когда немцы снова придут! Не могу больше видеть их похабные рожи… их… их… — она расплакалась.

Маевский успокаивающе дотронулся до ее руки.

— Ну вот и слезы… Куда же это к партизанам со слезами? — Он на секунду задумался и потом тихо сказал: — Подожди немного, Татьяна. Потерпи.

— Подождать? — встрепенулась она. — А сколько еще ждать, тата?

Маевский улыбнулся.

— Горячая ты… горячая… как и мать твоя, — он поцеловал дочь.

Под вечер того же дня, улучив минуту, когда Пелагея вышла из хаты, Люба сообщила:

— Сегодня ночью Женька приезжал.

— Ты откуда знаешь? — удивился Карп.

— Знаю… У меня разведка есть… В следующий раз он не удерет от меня, — и обиженно добавила: — Ходят, как волки, ночью.

— А ты хочешь, чтобы они днем приходили? В лапы к полицаям?

— Приходили же они раньше…

Карп прошелся по комнате и остановился перед Любой.

— Ты брось эти глупости — следить за такими людьми да еще детей подговаривать! — сурово сказал он. — Это смертью пахнет… Не маленькая ведь…

Люба покраснела и опустила глаза.

— Кого ты подговорила?

— Ленку, — честно призналась Люба.

— Ну вот… девчонке восемь лет, а ты ее в такие дела вмешиваешь. Смотри!

Люба молчала, виновато уставившись глазами в пол. А на следующий день эта самая Ленка пришла к Маевским. Любы дома не было. Дети Лубянихи редко посещали Маевских, только изредка разве заходили что-нибудь занять по соседству и никогда не задерживались долго. На этот раз девочка ничего не просила. Она, выпрямившись, сидела на скамейке у окна и зорко следила за каждым движением Пелагеи и Карпа. На вопрос Пелагеи, зачем она пришла, девочка стыдливо опустила глаза и ничего не ответила. Татьяна видела, что она хочет что-то сказать.

Ленка дождалась, пока Пелагея и Карп вышли, и тогда быстро подошла к Татьяне.

— Тетя Таня… я… я… — от волнения она покраснела.

Татьяна погладила ее по голове.

— Что, Лена?

Девочка доверчиво подняла глазки.

— Это не я, тетя Таня… Это Женька… Наш Женька… Он сказал, чтобы я ходила к вам и чтобы выучили меня.

— Что? — удивилась Татьяна.

Ленка поймала удивленный взгляд учительницы и снова начала оправдываться:

— Он говорит, чтоб я год напрасно не теряла… А вы… — девочка замялась и снова опустила глаза.

— Что я?

— Вы, сказал, чтоб не лодырничали. А как, сказал, учить будете, он проверит.

Учительница густо покраснела от этих слов будущей ученицы. Она поняла, чего хочет от нее Женька Лубян, и обрадовалась. Пусть это еще не то, о чем она мечтает. Но это все-таки первое задание, порученное непосредственно ей, и дано оно, несомненно, с целью проверки. Значит, о ней не забывают, держат ее на примете. И она с радостью выполнит это задание. Учить детей! Воспитывать в них ненависть к захватчикам и любовь к родной земле, такую любовь, какую почувствовала вчера сама. Говорить детям суровую правду, а через детей — их родителям.

— Хорошо, Ленка. Буду учить тебя. Сегодня же вечером приходи, — ответила она девочке.

Ленка вышла радостная.

Татьяна начала одеваться. Через несколько минут она уже была у Веры Кандыбы, жены директора школы. Сам Василий Васильевич Кандыба с первых же дней войны пошел в армию. Вера жила у своего отца Ивана Маевского (в деревне добрая треть жителей носила эту фамилию). Хозяева встретили Татьяну приветливо. Беременная Вера бросила шить и пошла навстречу подруге.

— Наконец заглянула к нам, Таня. А то сидишь там у себя… Старых подруг забыла. Ну садись, садись… Как твой цыганенок поживает? — Она улыбнулась и посмотрела на свой живот. — Скоро и я жду. Мама уже никуда не выпускает меня.

Старый, больной Иван Маевский поднялся, сел на краю печи, откашлялся.

— Садись ближе ко мне, дочка, а то я плоховато слышу. Разговаривать с тобой буду.

— Снова ты за свое, старый сапог! Лежал бы уж да молчал, — заворчала Улита.

Иван закашлялся и кашлял долго, утирая полотенцем рот и бороду.

— Лежать я не могу. И молчать не могу. С людьми хочу погуторить перед смертью. От пускай они мне ответят, образованные… Их советская власть учила, мильены тратила на них. От и пускай скажут… вернутся наши чи не? — Старик хитро прищурился и наставил ухо. — А-а?

— Я ведь тебе тысячу раз говорила, что вернутся, — ответила Вера.

— Говорила… А что толку в том, что ты говорила… Ты мне докажи — почему? Какие основания, как говорят, имеются? Докажи. Я человек темный…

— Ты лучше нас знаешь, тата. Что тебе доказывать? — возразила Вера, которой хотелось поговорить с подругой совсем о другом.

Иван Маевский удовлетворенно улыбнулся.

— Знаю. Я-то знаю. А вас, видно, напрасно учила советская власть. Сидишь вот ты теперь и мух считаешь, когда народ в таком горе, когда народу дорого каждое разумное слово. Ты — дочь мне, и я говорю тебе: не слушай матку, иди, говори с людьми, разъясняй, почему наши должны победить. Твоему будущему сыну это не повредит.

Татьяну очень заинтересовали слова старого колхозника, и она спросила:

— А почему, дядя?

— А-а, почему? — торжествующе улыбнулся он. — Слушай, Верка, разумные слова! Не знаешь сама — спроси старших. Почему? — Он нагнулся с печи и зашептал: — А потому что народ поднялся. Весь народ поднялся на супостата. И руководят народом люди, которые жизнь нам дали человеческую. Видели? — Павел Степанович Лесницкий. А-а? Сам по деревням в праздник проехался, будто перед посевной кампанией. А еще гуторят, что вместе с ним и Сергей Федотович Приборный. И так в каждом районе. Сталин так приказал. И секретарь, и председатель, и все работники партийные остались, поднимают народ, руководят, как и тогда. От как…

— Так это и мы знаем, тата, — откликнулась Вера.

— Знаете… А что толку от этого? Народу это надо говорить. Народу! — старик почему-то рассердился, махнул рукой и снова улегся на печке.

— Жалеет очень, что не может ходить, — сообщила шепотом Вера. — Стариков собирает по вечерам (и твой бывает) и говорит с ними вот так, уговаривает в партизаны идти. А меня мама никуда не пускает. Каждый день ругаюсь с ней. Совестно, что мы и правда ничего не делаем. Скорее бы мне уж родить, — и Вера начала расспрашивать подругу о том, что та испытала, когда рожала.