Омут памяти

Моя записка Хрущеву была направлена 6 июня 1964 года. Через некоторое время было получено указание подготовить дополнительную записку с предложениями. Ее подписал Ильичев. Но тут подоспел октябрьский пленум ЦК, освободивший Хрущева. Интерес к расстрелу царской семьи пропал. Пистолеты я отдал в комендатуру ЦК, их долго не хотели брать. О своей записке забыл. И только в августе 1965 года, разбираясь в своем сейфе, я обнаружил все эти документы и направил их на особое хранение в Институт марксизма-ленинизма. Приведу сопроводиловку полностью.

«Toв. Поспелову П. Н.

В соответствии с поручением направляем Вам материалы за № 48534: копия записки в ЦК КПСС — на одной странице; справка о некоторых обстоятельствах, связанных с расстрелом царской семьи Романовых, — на 18 страницах; письмо в ЦК КПСС от М. М. Медведева — на 38 страницах („Предыстория расстрела царской семьи Романовых в 1918 году“); воспоминания М. А. Медведева — на 18 страницах („Эпизод расстрела царя Николая II и его семьи“).

Зам. зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС А. Яковлев».

Почему я решил кратко напомнить об этой трагической истории? Прежде всего потому, что в последние годы, уже при Ельцине, вновь вспыхнул интерес к обстоятельствам расстрела семьи Романовых. Время от времени сообщалось о каких-то находках. Я не хотел вмешиваться в это дело. Мне не нравилась суета, напичканная всякими спекуляциями. Но потом стали раздражать случаи, когда цитировались в качестве новых открытий отдельные пассажи из моей записки без ссылок на источник. И уж окончательно лопнуло терпение, когда я услышал по телевидению магнитофонные записи, сделанные в мае 1964 года. Они преподносились как неожиданная сенсация, но снова без ссылок. Тогда я позвонил Евгению Киселеву на НТВ, который провел встречу со мной в эфире. Я узнал там, что кто-то в архиве продает за большие деньги кусочки пленки, тщательно вырезая при этом мои вопросы Родзинскому и Никулину. Всего компания купила пленки на два часа, а я-то записал более чем на десять часов. Где остальное?

В заключение рассказа об этом преступлении власти хочу передать мое ощущение от показаний Никулина и Родзинского. Я уверен, что они говорили правду. Они расстреливали именно царскую семью. О своих действиях они говорили без восторга, но и не сожалели о содеянном. У них не было никакого смысла лгать.

Продолжая хрущевскую тему, расскажу о том, как я непосредственно соприкоснулся с октябрьским пленумом 1964 года. Еще в августе — сентябре по аппарату поползли слухи о том, что Хрущев собирается обновить Политбюро, ввести в него новых людей. Но одновременно говорили и о том, что собираются освобождать Хрущева, но в это мало верилось. Сам же Хрущев, видимо, что-то чувствовал. Где-то в сентябре 1964 года, направляясь в Европу, в Москве на один день сделал остановку президент Индонезии Сукарно — «друг Карно», как его называл Хрущев. Это был день, когда Никита Сергеевич уже считался в отпуске. Вечером в Грановитой палате был устроен обед в честь высокого гостя. Хрущев не хотел идти, поскольку было официально решено, что и на встрече, и на обеде за главного будет Николай Подгорный.

Как рассказывал мне Леонид Замятин (он оказался там для подготовки «сообщения для печати»), обед был в узком составе. Неожиданно, когда все уже сели за стол, появились Хрущев и Микоян. Хрущев сел не в центре стола, а слева от Сукарно, как бы подчеркивая, кто сегодня главный, — Подгорный. Обед шел в обычном духе подобных «мероприятий». Но к концу обеда, постучав по рюмке, взял слово Хрущев.

— Дорогой друг Карно, я сегодня уже в отпуске и завтра вылетаю в Пицунду. Зачем, сам не знаю. Но все они уверяют меня, что надо отдохнуть и полечиться. От какого недуга лечиться, тоже не знаю. Я спрашивал самого себя: ехать или не ехать? Но ведь они желают мне здоровья. Спросил врачей, и те говорят, что надо поехать недельки на две. Ну уж раз врачи говорят, то, наверное, не грех и «подлечиться». Друг Карно, скажу тебе откровенно: у нас не все разделяют то, что происходит в стране. Критикуют и меня, правда, не очень громко, но я-то знаю об этом. Ничего, приеду — все поставим на место. — Затем жестко добавил: — Я эту «центропробку» выбью. Они мой характер знают. Тормозить дела никому не дам. Вот это я и хотел сказать как отпускник…

Затем, после нескольких приветственных слов в адрес Сукарно, Хрущев пригласил его сделать остановку в Москве на обратном пути и поговорить по делам. «14 октября, когда Хрущев вернулся из Пицунды, чтобы встретить Сукарно, я снова оказался, — вспоминает Замятин, — во Внуково-2. Перед отъездом в аэропорт мне позвонил Аджубей и спросил, еду ли я на аэродром и кто будет из Политбюро встречать Сукарно. Аджубей предложил мне поехать с ним. В машине спросил меня, знаю ли я, что идет заседание в Кремле и что готовится смещение Никиты. Ответил, что первый раз слышу об этом. Аджубей прищелкнул языком и после паузы сказал: — Ты не отходи от меня на аэродроме. Я еду встречать Сукарно. Понял?

По приезде во Внуково охрана провела Аджубея в комнату Политбюро. Я остался в зале и увидел в окно Семичастного, нескольких сотрудников „девятки“ и 4 автомашины. Подрулил самолет, из которого вышел Хрущев и, как потом рассказывал Семичастный, спросил его: — А где же все остальные бляди?

— Никита Сергеевич, идет заседание Президиума. Вас там ждут».

Там действительно ждали, чтобы снять Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС. В аппарате обо всем этом, я думаю, мало кто знал.

А теперь расскажу, как я сам попал в «большие забияки». К вечеру 12 октября меня пригласил к себе Суслов и начал неожиданный для меня разговор о Хрущеве. Необычность темы и характер сусловских рассуждений привели меня в некоторую растерянность. Я был в то время всего-навсего заведующим сектором, каких в ЦК было больше сотни. А Суслов — второе лицо в партии. В голове вертелась всякая ерунда. Суслов тихим, скрипучим голосом говорил, что послезавтра состоится пленум ЦК, на котором будет обсуждаться вопрос о Хрущеве. Сразу же после пленума в газете должна быть опубликована передовая статья. Суслов сказал, что мне поручается написать проект такой статьи.

Наступила пауза. Воспользовавшись ею, я спросил:

— Что может и должно быть в основе статьи?

Суслов помедлил минуту, а затем сказал:

— Побольше о волюнтаризме, нарождающемся культе, о несолидности поведения первого лица в государстве за рубежом…

И замолчал, задумался. Прошло какое-то время, для меня оно казалось бесконечным. Наконец Суслов начал рассуждать о том, что надо посмотреть, как поведет себя на пленуме Хрущев. Затем добавил:

— Вы сами знаете, что делал Хрущев, вот и пишите. Завтра я буду на работе в восемь часов утра. Текст передадите в приемную в рукописном и запечатанном виде. Ильичев в курсе дела. Всё.

На свое рабочее место я возвращался в большом смятении. Мысли путаные, какие-то суетливые… Что-то будет — ведь речь шла о творце антисталинского доклада на XX съезде, вокруг которого, не переставая, происходила политическая борьба в партии. Вернулся к себе и понял, что в отделе уже знают, что я был у Суслова. Это считалось большим событием. Начались расспросы. Но по моему озабоченному лицу, видимо, можно было понять, что речь шла не о повышении по службе.

Пошел к Ильичеву. Тот сказал с растерянной улыбкой, что это он порекомендовал меня на роль сочинителя статьи. И откровенно добавил, что ничем помочь мне не может, ибо не собирается выступать на пленуме против Хрущева. Я окончательно скис, поскольку уважительно относился к Леониду Федоровичу.

Решил поехать домой, лечь спать, завел будильник на 3 часа утра, проснулся раньше и сел за стол. Слова не шли, логика ускользала, формулировки получались вялыми, но все же мне удалось выдавить из себя 15 страниц. В 8 часов утра я был уже в приемной Суслова. При входе в здание ЦК мой пропуск проверяли двое — второй явно не из КГБ. На полу в раздевалке сидели военные курсанты. Дворцовый переворот шел по всем правилам.