Прогулка в Тригорское

поминал его Пушкин в IV главе «Онегина», которую писал в это время:

Как бы то ни было, но летом 1824 года двум поэтам не суждено было встретиться. «Языков, — по словам его друга Вульфа, — был не из тех, которые податливы на знакомства; его всегда надо было неволею привести и познакомить даже с такими людьми, с которыми внутренно он давно желал познакомиться, до того застенчив и скромен был этот человек, являвшийся по стихам своим господином совершенно иного характера». Таким образом ни летом 1824, ни в следующем году, Языков не был доставлен в Тригорское — Михайловское. Только в июне 1826 года он увидал предметы своих последующих песнопений: Тригорское и «приют свободного поэта…»[86] А между тем в этих местах Языкова нетерпеливо поджидали и в 1824 и 1825 годах. Привожу письма Пушкина к Вульфу, относящиеся к сему времени, в них изгнанник Михайловский частенько вспоминает о Языкове:

«Любезный Алексей Николаевич — Благодарю Вас за воспоминанья. Обнимаю вас братски, также и Языкова — Послание его и чувствительная Элегия — прелесть — в послании, после тобой хранимого певца, стих пропущен. А стих Языкова мне дорог[87]. Перешлите мне его».

«Очень хорошо бы было, — приписывала Прасковья Александровна, — когда б вы исполнили ваше предположение приехать сюда. Алексей, нам нужно бы было потолковать и о твоем путешествии [88]. Хотя я не имею чести знать Языкова, но от моего имени пригласи его, чтобы он оживил Тригорское своим присутствием».

Языков не приехал в это лето, но зато совершилось другое явление: в июне 1825 г. Пушкин встретил в Тригорском, после шестилетней разлуки, А. П. Керн, племянницу г-жи Осиповой. Г-жа Керн была удивительная красавица. Пушкин страстно в нее влюбился, она — отвечала взаимностью. Минуты счастья были коротки: в том же июне месяце Прасковья Александровна, как мы уже знаем, уезжает в Ригу, увозит с собою и А. П. Керн. Пушкин, погруженный в усидчивую, самую усиленную работу, лишь изредка посещает милое ему селение, где вспоминает о близких сердцу его обитательницах, и о «прелестной К.» Мы видели также, что это время Пушкин особенно хлопотал об освобождении его из заточения, видели также и то, что хлопоты его были безуспешны; особенно досадны были ему неловкие и непрошенные заботы его родных об устройстве свидания его с доктором Мойером; мы уже читали сетования Пушкина по сему предмету в письмах к Вульфу:

«Любезный Алексей Николаевич. Я не успел благодарить вас за дружеское старание о проклятых моих сочинениях, черт с ними и с цензором, и с наборщиком, и с tutti quanti — дело теперь не о том…» [90] и обращается к сетованиям на «проказы», как выражается Пушкин — своих родных, отправивших его коляску к Мойеру, и т. п. «Vale, — заключает Пушкин свою грамотку, — mi filio in spirito[91]. Кланяюсь Языкову — я написал на днях подражание элегии его „Подите прочь“»[92]

В следующем письме к Вульфу [93] Пушкин, делая свои распоряжения о той же злополучной коляске, продолжает: «Что скажу вам нового? Вы, конечно, уже знаете все, что касается до приезда А. П.[94]. Муж ее очень милый человек, мы познакомились и подружились. Желал бы я очень исполнить желание ваше касательно подражания Языкову, но не нахожу его под рукой, вот начало…» (следует четыре стиха не совсем скромного содержания, которые мы опускаем).[95] «Не написал ли Языков еще чего-нибудь в том же роде или в другом? Перешлите нам — мы будем очень благодарны».

Обмениваясь с молодыми людьми, дерптскими приятелями, шутками и фривольными стишками, тот же Пушкин к Прасковье Александровне продолжал обращаться с почтительными письмами, в которых изящным французским языком выражал к ней чувства любви и уважения [96]; всегда признавая в ней женщину умную и интересующуюся лучшими произведениями современной литературы, Пушкин спешил делиться с ней тем восторгом, какой вызывали в нем плоды поэтического вдохновения его собственных друзей; из них, как известно, он особенно высоко ценил талант Баратынского… Вот что писал Пушкин об одной из поэм Баратынского в феврале 1826 года к бар. Дельвигу: «Прасковья Александровна уехала в Тверь. Сейчас пишу к ней и отсылаю „Эду“. Что за прелесть эта „Эда“. Оригинальности рассказа наши критики не поймут: но какое разнообразие!.. Гусар, Эда и сам поэт — всякий говорит по-своему. А описание финляндской природы! А утро после ночи! А сцена с отцом! Чудо!..» [97]

Прасковья Александровна, приехав в сентябре 1825 года из Риги, ту же зиму отправилась со старшей дочерью на короткое время в Тверь. Сюда-то и послал Пушкин то письмо, о котором упоминает он в письме к Дельвигу:

«Madame, вот новая поэма Баратынского, только что присланная мне Дельвигом. Это — образец грациозности, изящества и чувства[98]. Вы будете в восторге от нее. Полагаю, что вы теперь в Твери. Желаю вам проводить время приятно, но не настолько, однако, чтобы совсем забыть Тригорское, где, погрустив о вас, мы начинаем уже вас поджидать» [99].

В то время, когда Пушкин восхищался поэтическими произведениями молодых своих друзей, в Петербурге над некоторыми из его товарищей по литературе и товарищами по воспитанию нависла грозная туча: то было следствие и затем суд над так называемыми «декабристами». Ныне, кажется, едва ли может быть сомнение в том, что Пушкин почти не знал о замыслах этой горсти людей, в ряду которых, однако, были многие из лиц весьма к нему близких и искренно им уважаемых, таковы были: К. Ф. Рылеев, А. А. Бестужев, И. И. Пущин, В. К. Кюхельбекер и некоторые другие.

— Осень и зиму 1825 года, — так рассказывает одна из дочерей Прасковьи Александровны, — мы мирно жили у себя в Тригорском. Пушкин, по обыкновению, бывал у нас почти каждый день, а если, бывало, заработается и засидится у себя дома, так и мы к нему с матушкой ездили… О наших наездах, впрочем, он сам вспоминает в своих стихотворениях. Вот однажды, под вечер, зимой — сидели мы все в зале, чуть ли не за чаем. Пушкин стоял у этой самой печки. Вдруг матушке докладывают, что приехал Арсений. У нас был, изволите видеть, человек Арсений — повар. Обыкновенно каждую зиму посылали мы его с яблоками в Петербург; там эти яблоки и разную деревенскую провизию Арсений продавал и на вырученные деньги покупал сахар, чай, вино и т. п. нужные для деревни запасы. На этот раз — он явился назад совершенно неожиданно: яблоки продал и деньги привез, ничего на них не купив. Оказалось, что он в переполохе, приехал даже на почтовых. Что за оказия! Стали расспрашивать, — Арсений рассказал, что в Петербурге бунт, что он страшно перепугался, всюду разъезды и караулы, насилу выбрался за заставу, нанял почтовых и поспешил в деревню. Пушкин, услыша рассказ Арсения, страшно побледнел. В этот вечер он был очень скучен, говорил кое-что о существовании тайного общества, — но что именно — не помню. На другой день — слышим, Пушкин быстро собрался в дорогу и поехал; но, доехав до погоста Врева, вернулся назад. Гораздо позднее мы узнали, что он отправился было в Петербург, но на пути заяц три раза перебегал ему дорогу, а при самом выезде из Михайловского Пушкину попалось навстречу духовное лицо. И кучер, и сам барин — сочли это дурным предзнаменованием, Пушкин отложил свою поездку в Петербург, а между тем подоспело известие о начавшихся в столице арестах, что окончательно отбило в нем желание ехать туда [100]. Кстати, — продолжала рассказчица, — брат Пушкина, Лев, как рассказывал потом отец его, в день ареста Рылеева поехал к нему; отец случайно узнал об этом, стал усердно молиться, страшась, чтобы сын его также не был бы взят: и что ж, Льва Пушкина понесли лошади, он очутился на Смоленском и когда добрался к Рылееву — тот был уже арестован, и квартира его запечатана…[101]

86

Языков гостил у П. А. Осиповой в Тригорском с середины июня по 20 июля 1826 г.; к этому времени относится его знакомство с Пушкиным. Говоря о лете 1826 года, Анненков пишет, что оно «было знойно в Псковской губернии. Недели три проходили без облачка на небе, без освежительного дождя и ветра. Пушкин почти бросил все занятия свои, ища прохлады в садах Тригорского и Михайловского и дожидаясь осени, которая приносила ему, как известно, бодрость и веселье» («Материалы для биографии Пушкина» изд. 1873 г., стр. 162). В другой своей книге Анненков пишет: «Лето 1826 г. сделалось для обывателей Тригорского и Михайловского непрерывным рядом праздников, гуляний, шумных бесед, поэтических и дружеских излияний, благодаря тому, что в среде их находился Н. М. Языков, привезенный наконец из Дерпта А. Н. Вульфом. Более двух лет его звали и ожидали в Михайловском и только в 1826 году он сдался на просьбы Пушкина и приглашения Прасковьи Александровны» («Пушкин в Александровскую эпоху» стр. 318). В письме же к своему брату Петру Языков писал 11 августа 1826 года: «Об знакомстве моем с Пушкиным и о пребывании в Тригорском я уже писал вам довольно подробно; могу прибавить только то, что последнее мне было так приятно и сладостно, что моя муза начала уже воспевать оное в образе небольшой поэмы, пламенно и восторженно», (к сожалению, упомянутое письмо Языкова с описанием знакомства с Пушкиным до нас не дошло, поэма же, начатая им, — его послание к П. А. Осиповой «Тригорское»; см. «Языковский Архив» вып. I, стр. 259).

87

Послание Языкова было обращено к Пушкину и служило ответом на послание Пушкина к нему от 20 сентября 1824 года («Издревле сладостный союз…»). Языков долго не мог собраться откликнуться на стихи Пушкина и еще 1 февраля 1825 года писал своему брату Александру: «Не знаю, скоро ли буду в духе ответить Пушкину» («Языковский Архив» вып. I, стр. 467). Послание Языкова (Нач.: «Не вовсе чуя бога света») появилось в печати после смерти Пушкина……в «Современнике» 1837 года, № 6.

88

То есть о предполагавшейся тогда поездке Алек. Ник. за границу, куда, как мы заметили во II главе нашей статьи, Вульф думал было увезти Пушкина.

90

Едва ли здесь дело идет не о первом издании «Стихотворений Александра Пушкина», которое поэт замышлял издать; первоначально он чуть ли не в Дерпте хотел их напечатать, но это дело оказалось неудобным, и издание вышло в свет в Спб. в 1826 г. [89]. В эту книжку вошли 99 небольших произведений Пушкина: элегии, разные стихотворения, эпиграммы, надписи, подражания древним, послания и девять подражаний Корану. Подражания эти посвящены «Прасковье Александровне Осиповой», с именем ее перепечатаны и в последующих изданиях.[249]

91

«Будь здоров, сын мой по духу».

92

По словам П. А. Ефремова, нецензурные стихи Языкова «Подите прочь ~ теперь не ночь» были присланы Пушкину из Дерпта Вульфом (см. Сочинения Пушкина, изд. 1882 г., т. VII, стр. 239). Начало своего подражания Языковской «Элегии» Пушкин, по просьбе Вульфа, сообщил ему в письме от 10 октября.

93

Письмо на полулисте, из коего сложен пакет, адрес: «Его благородию А. Н. Вульф, в Дерпт», рукою Вульфа отмечено: «10-го октября 1825 года, село Михайловское». Сего рода примечания — мы выписываем главным образом из чувства страха перед нашими почтенными библиографами. Кстати о сносках вообще: в предыдущей статье мы забыли сделать одну против письма Пушкина, в котором он говорит о своем дяде арапе. Дядя этот — был последний сын знаменитого родоначальника фамилии Ганнибалов: генерал — майор Петр Абрамович Ганнибал. См. «Матер». 1855 г. ч. I, стр. 43. Этот человек был совершенно черен, умер 80 лет от роду. Жил он по соседству от Михайловского в с. Петровском, ныне принадлежащем г-ну Компаньону. У этого Ганнибала была любимая поговорка: «Эй! малый, подай водки алой!» — и сильно любил старик выпить. От одного из братьев его, Исаака Абрамовича, осталось много дочерей. «Как войдешь, бывало, в комнату, где они сидят, — рассказывала нам М. И.,- так точно египетские голуби воркуют… Выговор у них такой африканский, что ль был… И пятки, как есть, у всех их выдавались назад… Одно слово — негритянки…»

94

Эти инициалы Семевский зашифровал буквами N. N. А. П. Керн приезжала с мужем своим генералом Е. Ф. Керном в Тригорское для примирения со своей тетушкой П. А. Осиповой, с которой она незадолго до этого рассорилась. Пушкин неоднократно встречался здесь с А. П. «Пушкина тут не было, — писала много лет спустя — 6 июня 1859 года — А. П. Керн к П. В. Анненкову, — но я его несколько раз видела; он очень не поладил с мужем, а со мною опять был по-прежнему и даже больше — нежен, боясь всех глаз, на него и на меня обращенных» (Л. Н. Майков. «Пушкин». П. 1899, стр. 246).

95

Целиком письмо это, автограф которого хранится в Ленинградской Публичной Библиотеке, см. в издании «Пушкин. Письма…» стр. 166–167.

96

К этому же времени относится переписка Пушкина с г-жею Керн, бывшей с Пр. Алек. в это время в Риге. Письма Алек. Сер. к А. П. К., также к двоюродной сестре ее А. Н. Вульф от 21-го июля и одно письмо к г-же Осиповой, не переданное последней г-жою К., по просьбе самого Пушкина, напечатаны в помянутой выше статье г-жи К. («Биб. для Чт.» 1859 г. кн. IV, стр. 119–122, 133–134).

97

«Материалы» изд. 1855 г. т. I, стр. 163.

98

Экземпляр «Эды и Пиров» Баратынского, присланный Дельвигом П. А. Осиповой, имел на себе следующую надпись автора: «Прасковье Александровне Осиповой от Сочинителя», он хранился в Тригорской библиотеке (см. Б. Л. Модзалевский. Поездка в с. Тригорское — «Пушкин и его соврем.», вып. I, стр. 38), а ныне перешел в ее составе в Пушкинский Дом.

99

Писано на четвертушке, без года и надписи; только выставлено число «20 février».

100

Анекдот этот попадался мне как-то прежде в печати; впервые едва ли он не нашел себе место в лекциях, изданных Мицкевичем о славянских литературах.

101

Этот же рассказ с рядом вариантов записан М.П. Погодиным в его книге «Простая речь о мудреных вещах» (3-е, м. 1875 г. Отдел II, стр. 24): «Вот рассказ Пушкина, не раз слышанный мною при посторонних лицах. Известие о кончине императора Александра I и происходивших вследствие оного колебаниях о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строго внимания на его непослушание, он решился отправиться в Петербург… Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер; сам же едет проститься с тригорскими соседками. Но вот, на пути в Тригорское заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути, из Тригорского в Михайловское, — еще раз заяц. Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец, повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь, в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч не под силу суеверному Пушкину: он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. „А вот каковы были бы следствия моей поездки, — прибавлял Пушкин, — Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и следовательно попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые“.