О былом. Рассказы

Еще дальше, в глубине сада, солнце не имело запрета совсем: оно могло жечь и ласкать, палить и оплодотворять свободно. Здесь грелись на солнышке зябкие гроздья винограда. Еще совсем зеленые, не налившиеся золотистым соком они сморщенными кистями свешивались с невысоких лоз, привязанных к кольям. Местами каменная стена уже пришла в ветхость, кирпичи и камни выпали, и в образовавшихся в стене нишах роскошно выросли рута и дикая ромашка, а на кучах щебня широко раскинулись молодые побеги боярышника и жимолости. Из каждой трещины в стене глядели разноцветные глазки полевой гвоздики. Белой стены совсем не было видно в тех местах, где она вся открывалась солнцу: повилика, точно волнистой мантией, закрывала камень своими тянущимися к солнцу, быстро растущими побегами; белые, голубые и розовые чашечки ее цветов усеивали все это покрывало. Выбегавший из кантины родник весело журчал за стеною, пробираясь и играя с камешками оврага. Его серебристое журчание еще больше придавало очарования этому чудному уголку. Масса птиц, постоянных врагов сада, клевавших его плоды, весело щебетали и прыгали с ветки на ветку. Из-за стены виднелось все то же голубое пространство Комо, с еле белеющимися на другом берегу домиками и красными кирпичными кровлями церковных колоколен. Частые пароходы и барки бороздили водяную поверхность и волновали отраженные в ней как в зеркале изображения окрестных берегов. Зеленые скаты гор, с белыми точками стад, точно отлогими стенами, замыкали горизонт с другой стороны; оттуда неслись еле слышные звуки пастушьего рожка. Среди виноградника виднелась красная юбка Жанни и слышался ее мягкий голос; двое рабочих копошились на коленях около нее, усердно окапывая руками корни виноградных лоз. Белый шелковый платок, накинутый на голову молодой девушки, по местному обычаю, длинным мысом на лоб, защищал ее от солнца.

— Криспино, не так ты это делаешь, — слышался голос Жанни. — Помнишь, как мама прошлый год окапывала: сперва разрыхлит между руками землю, а затем уже обсыпает; ты же прямо так комья опять и укладываешь. Постой, я тебе покажу.

И молодая хозяйка быстро стала на колени и начала собственноручно показывать работнику, в чем дело.

Гаусвальд, точно очарованный, остановился в тени большого фигового дерева, не желая мешать работе. Он решился обождать, когда молодая девушка окончит ее. Золотистые пчелы, тихо гудя, летали мимо его лица; большие пестрокрылые бабочки, точно играя, приближались к нему, чуть не садясь на его шляпу; в жарком воздухе, напоенном ароматом зреющих фруктов и ягод, носилась какая-то золотистая пыль, точно резвились миллиарды живых микроскопических существ. Художник опустился на траву около дерева и невольно забылся.

Громкий смех заставил его открыть глаза: перед ним стояла Жанни и звонко смеялась.

— Povero signor Sandro (бедный синьор Сандро)! — с притворным сожалением воскликнула она. — Должно быть от голода заснул. А я-то какова! За своими хлопотами о вас и забыла! Ну, пойдемте скорее в остерию, котлеты давно приготовлены.

— А после завтрака можем приступить и к портрету? — сказал художник.

— Ах, что же мне делать! — смущенно проговорила молодая девушка. — Ведь мне сегодня все время нужно быть в саду, иначе этот глубокомысленный Криспино и Этторе ничего не сделают без меня.

— Тем лучше; вы занимайтесь, я вас так и напишу окруженную зеленью, это будет оригинально.

— Браво, браво, маэстро! Идемте, чего же нам время терять, а я бутылочку холодного асти захвачу.

После завтрака Гаусвальд установил в саду мольберт, взял уголь в руки, и работа закипела. Поза, которую он хотел придать Жанни на портрете, была очень проста, но в то же время оригинальна. Молодая девушка стояла на одном колене, и ее лицо, точно венком, обвивала зелень винограда. Когда Гаусвальд показал ей свой набросок, сделанный углем, и объяснил, Жанни осталась очень довольна.

— Как это художники могут сразу догадаться, что мне именно нравится, говорила она с восхищением, — я именно про такой портрет и думала.

Чем скорее подвигался портрет Жанни, тем ленивее и беспечнее относился художник к своим этюдам и студиям; вместо ежедневных прогулок ранним утром в горы, он прямо с постели отправлялся в сад молодой девушки. Эти ежедневные посещения остерии стали для него прямо необходимостью.

— Эге, amigo (приятель), — говорил ему каждое утро его хозяин, цирюльник, когда его постоялец брался за шляпу. — Куда, на студию?

— Ма che studio! (Какая там студия!) — отвечал художник и тыкал рукою по направленно остерии Жанны.

— Piano, pianino, garzon (тише, тише, мальчик)! — был обыкновенный совет брадобрея, хитро ухмылявшегося про себя. — Берегись, не обожги крылья: ведь у моей крестницы есть страстно ею любимый Тито. Даром только кровь портить будешь.

Но Гаусвальд его не слушал и быстро шагал со своим мольбертом и ящиком в остерию.

Он терпеливо ждал, лежа под большим платаном, когда хорошенькая натурщица, окончив свою работу в саду, подойдет к нему и скажет, не протягивая ему испачканных в земле рук:

— Ну, я сейчас буду готова, только руки вымою.

Эта фраза была сигналом для молодого художника; он быстро поднимался с своего мшистого ложа, расставлял мольберт и приготовлял краски и кисти.

— Вот и я, начнем, — говорила Жанни, принимая совсем неудобное для нее положение на одном колене.

Но Гаусвальду не было никакого дела, что испытывает молодая девушка, стоя так долго в неудобной позе. Он восхищался ее красивым лицом, упивался взглядом ее глубоких темных глаз, стараясь передать то и другое на полотне, и когда ему это не вполне удавалось, он нервно бросал кисть и говорил тоскливо ожидавшей позволения встать девушке:

— Basta, signorina (довольно)!

Благодаря таким нервным вспышкам художника, портрет медленно подвигался вперед, но Жанни не роптала на неудобство позы и медлительность художника. Она сама нуждалась в его присутствии; не видеть хотя один день его рослую фигуру, не слышать его голоса было для нее лишением, и однажды, когда он не пришел на сеанс, она, прождав его до вечера, сбегала, под каким-то предлогом, к крестному, чтобы узнать, что сталось с синьором Сандро.

Ту же самую песню, как и художнику, пел ей старик-крестный.

— Эй, Жанни, не обожгись, — предупреждал он девушку, — вспомни про Тито.

Жанни смеялась, но уже не по-прежнему, — в ее смехе звучали тревожные нотки.

Время шло, сад все густел, его спеющие плоды все ярче и ярче наливались соком, окрашивая свою кожу, солнце все щедрее расточало им свои пламенные поцелуи. Небольшая куртина [5] роз посредине сада, прихоть Жанни, пышно распустившись, еще больше усиливала пряный аромат маленького рая молодой девушки. Работы в винограднике кончились, стояла средина июня; удушливая жара гнала все живое в прохладу, в каменные стены домов; выносить палящие лучи солнца было невозможно, но Жанни и художник точно ничего не замечали. Она самоотверженно выстаивала часы на солнцепеке в своей неудобной позе, не давая ничем заметить Гаусвальду, что она чуть не готова упасть в обморок от жары. В свою очередь и он выносил стоически зной и все писал и писал. Портрет был близок к окончанию, но кроме Жанни его никто не видел, для чего художник ежедневно уносил его домой и тщательно прятал от любопытных.

— Портрет готов, — сказал он как-то вечером своему хозяину, возвратясь домой.

— Браво! — сказал Циприано. — Где же он?

— В остерии, можете завтра его видеть.

Утром на другой день, брея Джульяно-бондаря, старый цирюльник сообщил ему эту новость, и этого было достаточно, чтобы вся деревушка в полчаса узнала, что так давно ожидаемый портрет Жанни готов. Все потянулись в остерию взглянуть на него.

Произведение Гаусвальд стояло на столе, любопытные толпились около, чуть не обнюхивая полотно.

— Очень хорошо, — заметил Бартоломео, — как живая.

— Правда, — поспешил согласиться с ним его приятель Джульяно, — говорить противное — нужно идти против истины.

С полотна весело глядела сама Жанни, с ее белозубою улыбкою, с ее глубокими, красивыми глазами. Портрет удался художнику.