О былом. Рассказы

— Счастливец! — громко сказал старик Маффи, толкнув Тито локтем в бок, указывая на Жанни, которая в эту минуту подошла к ним и подала тому и другому по бутылке вина. — Красотка-то какая, нигде и не найдешь такой.

— Все это правда, приятель, только вот, нужно мне с нею на все лето расстаться, — заметил Ферручио.

Молодой человек рассказал причину своего предполагаемого ухода на работу в Палермо.

— Что ж, это хорошо, amigo, — чуть не в один голос одобрили его намерение присутствующие. — Когда человек идет на дело, чтобы заработать quatrini (деньги), можно только сказать, что он молодец.

— Счастливец! — опять протянул старый Маффи, набивая свою коротенькую трубку табаком. — И здесь тебе счастье в руки лезет: ведь поди-ка за лето сотни две лир скопишь.

Веселый май смотрел в открытые окна остерии, внося в старую комнату душистый воздух сада, заглушавший аромат сухих трав старой Мариэтты. Золотые лучи полуденного солнца скользили сквозь развернутые ветви старых вязов и платанов, весело играли на кирпичном полу остерии. Внизу, в долине, около города послышался тоненький свисток шелковой фабрики, работавшей и по праздникам; он давал знать, что наступает час отдыха для обеда или завтрака.

Посетители остерии разошлись, осталась только Жанни, прибиравшая пустые бутылки, да Тито, за стаканом вина, меланхолически куривший трубку. Ему было жутко ехать так далеко, расстаться на такое долгое время со своей милой, хотя он храбрился и не показывал вида.

— Итак, Тито, ты завтра утром уезжаешь? — печально спросила девушка.

— Да, Жанни, завтра, с первым пароходом.

Девушке почему-то вдруг понадобилось отвернуться.

Когда она через минуту посмотрела опять на своего жениха, в глазах ее блестели плохо вытертые слезы.

— Ну, чего ты, дурочка, плачешь? — ласково произнес Тито, подходя к стойке и беря ее за обе руки.

Жанни пыталась улыбнуться, но это ей не удалось, и слезы снова покатились крупными каплями по ее щекам.

— Не езди, Тито, не езди, мне так тяжело с тобою расставаться, точно какое горе меня ожидает.

— Однако, спозаранку наши голубки целуются! — послышалось на пороге помещения, и на светлом фоне молодой зелени, видимой в узкий проем двери, появилась высокая, сухая фигура местного фигаро — опекуна и в то же время крестного отца Жанни, Циприано, с надетым на лысую голову черным беретом из выцветшего бумажного бархата. — Здравствуй, крестница, здравствуй и ты, birbacione (разбойник)! — шутливо приветствовал старый брадобрей молодую парочку.

Молодые люди молчали. Жанни поспешно утирала слезы, желая скрыть их от крестного, но это ей не удалось.

— Что это ты плачешь, поссорились вы, что ли? — был изумленный вопрос старика.

Тито рассказал, в чем было дело.

— И впрямь дурочка, — добродушно заметил опекун. — Человек хочет деньги нажить, а она его останавливает! Смотри только там, в Палермо, мальчик, не ухаживай за другими: там девушки, знаешь, не наши, огонь!

Тито дал чуть не клятвенное обещание быть верным одной Жанни; всхлипыванья ее стихли, и девушка успокоилась.

На другое утро молодой каменщик уехал. Жанни не пошла его провожать до парохода, — не на кого было оставить остерию. Нацеловавшись вдоволь, они обменялись кольцами, и когда молодой человек бодро зашагал по узкой горной тропинке вниз на дорогу, Жанни быстро взбежала на тот же выступ на скале, где она его вчера встречала, и стала махать ему платком на прощанье. Тито несколько раз оборачивался и точно так же махал невесте платком. Скоро густая пыль и изгибы белых стен скрыли его фигуру от взоров молодой девушки, и она, вздохнув, спустилась со скалы.

Дверь остерии по обыкновению не запиралась днем. Когда Жанни вошла, в комнате, у самого порога, стоял молодой человек. Судя по его наружности, большой белокурой бороде и крупным серым глазам, он был не здешний. На плохом итальянском языке он попросил у вошедшей девушки напиться воды. Пока та исполняла его просьбу и спускалась вниз, в кантину, где среди пола струился источник, выбегавший из-под дома прямо в овраг, незнакомец снял с себя походную сумку, поставил палку в угол, стряхнул со шляпы пыль, отер мокрый лоб, присел и внимательно огляделся кругом. Улыбка удовольствия промелькнула на его губах при виде живописной обстановки остерии и окружающего ее сада, немного видимого чрез открытые окна. Не избежала внимания его и сама хозяйка, когда хорошенькая фигура молодой девушки показалась из подполья.

— Благодарю, — прошептал он, выпивая чуть не залпом налитый ему девушкою стакан холодной как лед и чистой как кристалл родниковой воды. — Ancora (еще), — попросил он, протягивая свой стакан. Но Жанни улыбнулась и прошептала:

— Простудитесь. Лучше выпейте вина.

Молодой человек с трудом понял, что ему говорят, но, улыбнувшись, спросил вина.

Кое-как разговорившись, при помощи жестов, прохожий объяснил девушке, что он русский художник, зовут его Александр Гаусвальд и явился он сюда, чтобы пожить где-нибудь в деревне, с целью писания этюдов.

— Укажите мне, ma do

Молодая девушка видимо обдумывала, как ему помочь в этом деле.

— Я нашла, — торжествующе произнесла она: — в Барни у меня есть отец крестный, Циприано Баркузо; он старый холостяк, живет один, и охотно даст вам помещение, а завтракать и обедать можете ходить сюда, я дешево возьму с синьора.

В тот же день Гаусвальд поселился в домике брадобрея, отличавшемся от других деревенских домов только висевшим на кронштейне, над входною дверью, медным блюдом для бритья, с вырезом для шеи, служившим вывескою ремесла хозяина. Художник недурно устроился, вещи его были доставлены с парохода, и на другое же утро il pittore Sandro (художник Александр), как его тотчас окрестили в деревне, отправился выше в горы на этюды. Работал он там, окруженный тишиною, царствовавшей среди пустынных скал, до полудня, а затем спустился в знакомую ему остерию завтракать.

— Итак, синьорина Жанни, вы одна всегда? — участливо спросил Гаусвальд за завтраком.

— Что же делать, синьор Сандро, воля Божия, — тихо отвечала она.

— Ну, найдете жениха себе скоро, такая-то красотка недолго просидит в девушках.

Жанни сочла за нужное покраснеть, хотя комплиментом художника была вполне довольна.

— Может быть, синьор Сандро, — так же скромно ответила она и подняла снова глаза на художника; взгляды их встретились.

— Что за прелесть! — вскрикнул художник, любуясь ее полными, небольшими ярко-пунцовыми губками и ровным рядом красивых зубов. — Слушайте, синьорина, как вы хотите, а я должен написать ваш портрет.

— Что, какой портрет? — послышался голос старого брадобрея. — Прежде чем писать портрет с моей крестницы, вы напишите его с меня, — комически-серьезно промолвил Циприано, вошедший в это время в остерию.

— С большим удовольствием, padrone (хозяин), — ответил Гаусвальд, хотя ему гораздо приятнее было бы писать свежее личико молодой красотки, чем морщинистую физиономию старого фигаро.

— Вот сейчас видно вежливого человека, — возразил Циприано. — Не бойтесь, я пошутил, не затрудню вас писанием подобной рожи. Пишите лучше Жанни. А знаете, синьор Сандро, какая мне мысль пришла в голову, пока я брил достопочтенного падре Наталэ? Мои русские коллеги наверно сильно бедствуют.

— Отчего? — изумился художник.

— Да как же: ведь ваши падре не бреют ни бород, ни тонсур, волос не стригут, откуда же доход цирюльникам? Ведь я здесь с одного достойного падре Наталэ до двадцати пяти лир в год зарабатываю. — Гаусвальду трудно было разуверить старика в противном, и доказать, что, и без пробривания священнических тонсур, у русских брадобреев немало работы.

— Итак, синьорина, когда желаете, чтобы я начал ваш портрет?

Жанни немного сконфузилась, но все-таки первый сеанс был назначен через неделю; до тех пор у ней не было времени, приходилось много работать в саду. После утренних студий в городе, художник в назначенный день явился по обыкновению завтракать в остерию. В комнате никого не было, но голос Жанни слышался из задней двери, выходившей в сад. Гаусвальд, на правах своего человека, вошел через пустую остерию в сад. Зеленый полумрак сразу охватил художника. Густые лапы фиговых деревьев, точно плотною крышею закрывали от ласки горячего солнца бледную зелень кустов, но немного дальше дорожка была ярко освещена; низко растущие груши сами тянулись навстречу дневному светилу, подставляя свою нужную завязь его благотворному влиянию; яблони, обособленною группою, робко теснились на лужайке; их опавший цвет, уже почти завядший, устилал сероватым ковром темное пространство земли вокруг деревьев. Соседи их, вишни, давно уже отцвели, и зеленые шарики ягод выглядывали среди темно-зеленых листьев. Целые ряды смородины, крыжовника, малины окружали деревья, тоже красуясь видом своих спеющих ягод. Тощий миндаль и редкие оливковые деревья ютились около невысокой каменной стены, непрерывной полосою бегущей вокруг всего сада. Все деревья были окопаны, чересчур низко висящие ветви их старательно подвязаны, а у ветеранов-персиков многочисленные дупла аккуратно и тщательно замазаны и обвернуты тряпками. Видно было, что за садом смотрит знающий человек, что за его растительными обитателями ухаживает любящая рука.