Страница 50 из 51
О повести Ферапонта Пиджачного «Таёжный взрыд» («Ухо»)
В далеком таёжном колхозе «Красный буерак» произошло важное для всех членов артели событие: в порядке протеста против целого ряда единоличных и отсталых распоряжений председателя колхоза, кряжистого старика Дормедонта Лакрицына, молодая истерически настроенная агрономша Калерия Пущина укусила Лакрицына за ухо. Укусила не втихую, не келейно — на вечеринке или на узком совещании колхозного руководства, а укусила открыто, на общем собрании членов артели «Красный буерак», в присутствии третьего секретаря райкома Копытова и даже инструктора из области Марфы Извозовой. Вот так сошла с трибуны к столу президиума и, задыхаясь от сдерживаемых рыданий, гамкнула поросшее седым волосом председателево ухо.
И теперь весь колхоз гудит как потревоженный улей. Мнения разделились: молодежь, в общем и целом, не одобряя метод укусов как форму критики, склоняется тем не менее к той точке зрения, что, по существу, в этом челюстном своем протесте права Калерия. Старики же сплотились вокруг кровоточащего органа слуха, принадлежащего опытному колхозному вожаку…
— Этак если за каждую ошибку нас будут перекусывать, то, пожалуй, и ушей не напасешься, — выразила общее мнение старшего поколения зав. птицефермой Анисья Иероглифовна. — Вон меня летось гусак ущипнул за икру, так и то я недели три хромала… А у гусака и зубов никаких нет. Агрономша-то небось молодая, как отпечатает все свои двадцать четыре коренных, да резцы, да клыки, — тут и волком взвоешь, коли хотите знать…
И неожиданное воздействие возымел этот зубной эксцесс на личную судьбу дочери Дормедонта Лакрицына — Лушки. Тень отцовского уха пала на первую чистую любовь Луши и местного тракториста Евстигнея: старый предколхоза почему-то решил, что Евстигней поддерживал и лелеял коварный замысел агрономши, и запретил дочери видеться с трактористом. На деле же Евстигней более кого-либо горюет о беде, постигшей будущего тестя. Парень на собственном мотоцикле тайком от односельчан ночью поехал за сотню километров в медпункт за примочкой для Дормедонта…
Но пока Дормедонт лечил ухо и демонстративно устранялся от руководства колхозом, молодежь успевает по-новому разбросать удобрения на полях. Попутно выясняются огромные внутренние резервы колхоза как в инвентаре, так и в рабочей силе. Работавшему по старинке Дормедонту все это было невдомек. А тут под руководством инструктора Марфы Извозовой, привезшей из области новейшую литературу с описанием передовых методов сельского хозяйствования, все становится на свои места…
И вот уже в благодарность за умелую и своевременную подкормку суперфосфатами, которые так недооценивал старик Лакрицын, озимые, все как один, проклюнулись из жирного колхозного чернозема…
Пока происходит это проклевывание, Марфа Извозова со всею мудростью своих сорока лет и большим кругозором областного масштаба строго, но чутко учит раскаявшуюся Калерию тому, как можно гораздо более безболезненно и эффектно критиковать отстающих работников, не входя в соприкосновение с их ушами. Благотворными слезами орошает окончательно понявшая свою ошибку Калерия скромное, но изящное штапельное платье облинструктора. Она клянется впредь не давать воли своим челюстям…
Наоборот, суховатый по натуре третий секретарь райкома Копытов уже вторые сутки оформляет документацию на снятие Калерии с работы на почве ухо-зубного инцидента. Ему еще неясно, что не только анкетные данные и ярлыки, наклеенные на те или иные поступки, определяют физиономию работника. Кроме зубов, он ничего больше не хочет видеть в несдержанном, но честном и по-своему миловидном лице Калерии…
Столкновению мнений Копытова и Марфы Извозовой посвящена 19-я глава повести. И только когда доведенный до ярости Копытов почувствовал в себе желание лично замахнуться на Извозову именно за то, что она несогласна с ним, в нем впервые шевельнулась мысль: а можно ли карать так беспощадно за один-единственный укус?.. И правота юной агрономши постепенно делается ему все более ясной.
Финал повести рисует нам, как примирившиеся на общей оценке фактов Извозова и Копытов видят из окна, что предколхоза Лакрицын, еще с забинтованным ухом, но уже бодрый и веселый, идет по полям чуть ли не в обнимку со своей обидчицей— Калерией… И оба они не налюбуются на озимые, а Копытов и Извозова не могут налюбоваться на них самих — на примирившихся вожаков таёжного колхоза… И Лушка, тут же неподалеку целующаяся со своим Евстигнеем; и старуха Анисья Иероглифовна, что ходит по селу с целой свитой из обожающих ее птиц — гусей, уток, кур, цыплят, казарок и даже одного павлина; и близнецы-подростки Сяпа и Сюпа, ежедневно перевыполняющие нормы прицепщика; и колхозные девушки и парни, такие чуткие ко всему новому, передовому, последнесловному; и старики, сидящие на завалинках, вспоминающие начиная с японской войны все события нашей истории; и заезжий шофер, что увяз в овраге подле деревни, — все эти наши люди умиленно плачут навзрыд, весело и шумливо разделяя радость по поводу счастливого исчерпания инцидента с лакрицынским ухом.
Нет сомнения, что читатель тоже заплачет добрыми слезами, закрывая эту хорошую, бодро зовущую кого надо и куда надо книгу. Разумеется, в повести встречаются изредка «огрехи» в смысле языка или даже сюжетных ходов, но не они решают дело. Порекомендуем автору уточнить на стр. 78 реплику Евстигнея:
— Они пошли по большаку…
Сейчас неясно, что имел в виду Ф. Пиджачный под словом «большак» — старшего брата в прежней крестьянской семье или — шоссе. Лучше бы сделать сноску, указывающую на то, что в данном случае речь идет именно о шоссе.
Вульгарным кажется нам междометие «их ты!», к которому автор заставляет часто прибегать одного из близнецов (Сюпу). Нам кажется, гораздо скромнее (и ближе к действительности) прозвучало бы междометие «эх ты!»
И, наконец, напрасно Пиджачный так подробно и назойливо описывает укушенное, кровоточащее ухо предколхоза. Это граничит с натурализмом, вообще говоря, чуждым данному произведению.
Впрочем, эти мелкие недостатки лишь подчеркивают великолепную художественную и идейную фактуру повести.
С. Моченов
Ферапонта Пиджачного мы знаем не первый год. Его произведения, в которых рисуется современная сибирская деревня, имеют известную познавательную и кое-какую художественную ценность. Но последняя вещь этого автора оставляет у читателя неприкрытое чувство разочарования. Почему?
Пиджачный поверхностно прошелся по теме, которую задумал поднять в своей повести «Таёжный взрыд». В самом деле, казалось бы, автору удалось хорошо наметить конфликт в колхозе: агрономша Калерия укусила за ухо председателя колхоза Лакрицына в порядке стихийного протеста против устаревших методов руководства, применяемых Лакрицыным.
Тут бы и углубить всю ситуацию! Уж если дело дошло до зубов, то, естественно, читатель ждет, что Калерия и Лакрицын всерьез погрызутся, — разумеется, идейно, погрызутся, так сказать, на принципиальной основе! «Куси, куси!» — мысленно шепчет активный современный читатель, перелистывая страницы повести…
Но — увы! — автор смазывает остроту положения. Укусивши, Калерия по воле автора сразу идет на попятный. И почему-то совсем не обнажает своих крепких еще, хотя и пожелтевших от курева, зубов норовистый предколхоза Лакрицын… Вместо здоровой склоки, которая могла бы наглядно вскрыть дела и дни колхоза, автор соскальзывает на линию обывательского примирения. Все хлопочут об этом. И свои, и приезжие, и стар, и млад сводят друг с другом агрономшу и предколхоза, как в бессмертной повести Гоголя сталкивали поссорившихся Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича…
Автор, очевидно, полагает, что, примиривши недавних противников, он совершает благое дело. Сомневаемся. Наоборот! Если бы поверхностный укус вырос в долговременную грызню с серьезными общественными последствиями, тогда и значение повести неизмеримо выросло бы. Тогда читатель мог бы сказать, что книга Ф. Пиджачного глубоко вгрызается в жизнь.