Страница 14 из 17
И тётя Аня, и Вера Ивановна очень благожелательно встретили мою маму, по сравнению с ними совершенно необразованную, крестьянскую женщину. Звали они все трое друг друга только по имени и отчеству. Никогда они маму не поучали, а наоборот, уважая её житейский опыт, часто советовались с нею. В этой квартире до нас не было «дежурства по уборке мест общего пользования». Каждый убирал, когда мог, и не было никаких обид. Они и маме так сказали. Мама приняла это, и у нас никогда не было по этому поводу споров или недоразумений. Когда мы с Масенькой достаточно подросли, нашей обязанностью стало мытьё полов на кухне и в коридоре, чем мы и занимались, не считая себя несчастными или угнетёнными. Братья выносили мусор. Мама и Вера Ивановна – обе следили за чистотой плиты и ванны. Тётя Аня два раза в год мыла окна, у нас их было три: на кухне, в коридоре и в ванной.
Электрический счётчик был у нас один на всю квартиру и, когда приносили счёт, его непременно оплачивала тётя Аня, а потом каким-то образом делила этот счёт по комнатам и вывешивала бумажку с расчётами над своим столом. Каждый комнатовладелец видел, сколько он должен, и выкладывал нужную сумму на тёти Анин стол. Так же примерно оплачивался и телефон. Никогда по этому поводу у нас не было не то чтобы споров, а даже разговоров. Никто никогда не уходил в магазин молча, обязательно все опрашивались, что кому нужно. За мясо для всей квартиры отвечали мама и Николай Иванович. Они шли в магазин или на рынок, выбирали мяса для всей квартиры. А дома выкладывали это мясо более или менее равными кусками на большом столе в коридоре, кому-нибудь из детей велели отвернуться, и Николай Иванович кричал: «Кому?» – «Выговским», – отвечал водящий или называл какую-нибудь другую фамилию. И опять же никаких недоразумений никогда не было.
Был период, когда в Москве было трудно с молоком. Николай Иванович вставал рано-рано, шёл на Таганку в молочный магазин и занимал очередь, а мы, дети, подтягивались к нему со своими бидончиками прямо к открытию магазина и обеспечивали всю квартиру молоком.
Мама покупала мясо для всей квартиры на рынке. Николай Иванович же, или дядя Коля, как звали его мы, дети – обычно в магазине. Туда он брал с собой кого-либо из детей (поскольку мы с Женькой тогда были практически неразлучны, то часто ходили вдвоём вместе с ним). В магазине дядя Коля ставил нас в длиннющую очередь в кассу, а сам дежурил у прилавка. Причём, мы с Женькой стояли в очереди в разные кассы. Заметив, что у кого-то из нас очередь подошла, дядя Коля выглядывал понравившийся ему кусок у покупателя, который был около продавца. Дядя Коля быстро подходил к нам и говорил, какую цену надо пробить в кассе. И так три раза. Так что стояли мы в магазине только в кассу. Когда мы с Женькой начинали жалеть тех покупателей, у которых мы перехватывали покупку, дядя Коля нас утешал: «Да им за то, что продавец отдал не им их мясо, выберет кусок ещё лучше».
Тётя Аня каждое утро для своих водных процедур занимала ванную комнату часа на полтора, а то и на два. Но, чтобы ничьих прав не ущемить, она вставала рано-рано, когда все ещё спали, и к тому времени, когда народ начинал просыпаться, освобождала ванную. Когда я пошла работать, мне надо было вставать очень рано, и чаще всего меня будила тётя Аня (мама часто работала в ночную смену и приходила позже). Тётя Аня будила меня и говорила: «Постучись ко мне, я тебе открою». В ванной, пока я умывалась, она мне сообщала: «Сковородочку с твоим завтраком (мама оставила) я поставила на маленький огонёк. Чайник вскипятила. Что-то не нашла у вас на столе хлеба, я тебе отрезала два ломтика, а у меня молоко кончилось, так я у вас на кофе взяла)».
Позже, когда мы с мужем переехали в нашу собственную комнату в коммуналке, первой обидой на соседей стало то, что, когда я встала, чайник мой был холодным. А они вставали и уходили гораздо раньше меня. Я этого не понимала: трудно поставить чайник на огонь, вы же всё равно на кухне?! Ещё больше я удивилась, когда однажды (это было в начале нашего совместного житья, потом они меня обучили правилам «общежития») я собралась в магазин, вышла на кухню, где сидели обе мои соседки и объявила: «Иду в магазин. Что кому надо?» Они молча посмотрели на меня, как на дуру, и промолчали. Каково же было моё удивление, когда я, возвращаясь домой, встретила сначала одну соседку: «Дуся, ты куда?» – «Да за молоком», а в дверях подъезда встретила другую – «Тётя Катя, вы куда?» – «Да хлеб кончился». «Я же вам говорила?!» – вскричала я, но они меня совершенно не поняли.
А потом, когда у нас появились дети, соседки не то чтобы нам не помогали, они старались детей не замечать. Однажды я собрала детей гулять зимой. Жили мы на 5 этаже без лифта. Я сначала стаскивала вниз коляску (Лёва на работе), потом 3-летнего Митю – ему в шубе и в валенках самому довольно трудно было спуститься самостоятельно, – а потом уж выходила сама вместе с Гришей на руках. И вот вышла я, уложила Гришу в коляску, сама ещё даже застегнуться не могу, так упарилась, а Митька, мерзавец, запросился на горшок. Я велела ему подниматься наверх, домой, соседки, мол, откроют, а комната не заперта, а я сейчас Гришу кому-нибудь пристрою и прибегу к нему. Пристроив Гришу к какой-то гуляющей со своим ребёнком маме, я побежала домой. А он мне навстречу: «Мне никто не открыл». Вхожу в квартиру, обе соседки сидят на кухне, в двух шагах от входной двери. Спрашиваю: «Вы не слышали, как Митя стучался?» А в ответ: «Мы никого не ждём, решили, что это не к нам» и т. д. Вот такие разные соседи.
Совсем по-другому было у нас в нашей «знаменитой 49-й» (так её прозвал Николай Иванович). Он даже особый звонок в дверь придумал, для своих: «Пятьсот-тридцатка-и-пополам» и всех научил нас звонить этим особым кодом – тогда мы всегда были уверены, что идут свои.
У нас на площадке располагались две квартиры. Напротив была квартира № 50. У них не было телефона, и они ходили звонить к нам и очень удивлялись: «Вы что, никогда не ругаетесь?» «А что нам делить?» – удивлялась мама. – «Но вы все такие разные…»
Да, мы были разными, но, очевидно, все были людьми, а не быдлом.
Вера Ивановна с Масенькой, так долго ждавшие своего мужа и отца, наконец-то дождались. Эдвард Васильевич приехал. Но счастье их продолжалось недолго. Эдвард Васильевич вёл себя очень странно: он почему-то не работал и то сидел целыми днями дома, то уходил неизвестно куда. У них начались ссоры-раздоры. Эдвард Васильевич сидел на шее у Веры Ивановны, и ей это надоело. Она потребовала развода. Не знаю, был ли их брак зарегистрирован, но у Веры Ивановны была своя фамилия, а у Маси и её отца – другая. Вскоре семья распалась, они поделили комнату, чтобы у каждой половины была часть окна, и стали жить раздельно.
А теперь, конечно же, о муке или о том, как она нам доставалась в конце 40-х – начале 50-х. Накануне большого праздника мы получали талоны на муку. Все. Но купить её была целая проблема. Надо было выстоять огромную очередь. Занимать очередь надо было с вечера и стоять всю ночь. Эта обязанность была возложена на нас с Женькой. Масенька в 15–16 лет серьёзно заболела открытой формой туберкулёза и целый год не выходила из дома, даже школу не посещала. Так что, кроме нас с Женькой, было некому. Взрослые в этом не участвовали.
Вечером мы с Женькой занимали очередь в булочной, напротив нашего дома в Товарищеском переулке. На руке каждому из нас, на ладошке, писался химическим карандашом номер очереди. Поскольку нам нужно было «отоварить» 4 талона (на 4 семьи), то и очереди мы занимали две: сначала я, а через несколько человек Женька. Но мы с ним оба стояли там и тут: Женька добавочно стоял, кроме своей очереди, впереди меня, а я, соответственно, – ещё и впереди него. Так что наши обе ладошки были украшены номерами. Отойти было нельзя, потому что ночью внезапно устраивалась «проверка», и вся очередь переписывалась заново. Если ты ко времени переписки не оказывался на месте, то выбывал автоматически и восстановиться было невозможно. Второй номер писался сначала чуть ниже или чуть выше первого, а третий – уже на запястье и дальше, и дальше. К утру все наши руки чуть не до локтей были исписаны химическим карандашом. Отлучались мы только в туалет и то не домой, хотя дом был рядом, а куда-нибудь в кустики и бегом бежали обратно. Сложнее всего, конечно, было зимой, к Новому году и к 8-му марта: мы промерзали, что называется, до мозга костей.