Страница 13 из 17
Ходила она чаще всего (и я с нею) во МХАТ, реже – в Малый, ещё реже – в Большой. Со всеми этими театрами познакомила меня именно Анна Николаевна. О, как я любила эти наши «культпоходы»! Перед каждым «походом» тётя Аня сообщала мне, на что именно мы идём, и советовала по возможности ознакомиться с пьесой или с произведением. Так, благодаря ей, я довольно рано прочитала «Анну Каренину»: мы шли на Тарасову!
Возвращаясь домой после спектакля (обязательно на такси), мы пили в комнате Анны Николаевны кофе с чем-нибудь вкусненьким (тут и моя мама была часто кстати: «А я вам, театралки, пирожок испекла!») и обсуждали просмотренное. Тётя Аня говорила о содержании пьесы, об игре актёров, о работе режиссёра, а я была на седьмом небе: она говорила со мной, как с равной.
Тётя Аня очень интересовалась нашими успехами в школе, после каждой контрольной, сочинения мы должны были рассказывать ей об оценках, причём не обязательно дожидаясь её возвращения с работы – мы должны были звонить ей и докладывать. Если отметки были хорошими, она нас хвалила, а плохие в старших классах были у нас с Женькой редкостью, но, если случалась хотя бы даже четвёрка или, не дай бог, тройка, тётя Аня огорчалась: «Ладно, дома поговорим», – и вечером происходил подробный разбор неудачи.
Так случилось, что тётю Аню хоронить пришлось мне (конечно же, гораздо позднее). Я с ней всё время поддерживала телефонную связь, иногда мы с Лёвой заходили к ней «на пирожок» (а пироги у неё были отменные!). Однажды, уже в конце 70-х, она спросила меня, не смогу ли я делать ей уборку в квартире в её очередь. Я согласилась. В квартире уже к тому времени проживали три старушки, так что каждая третья неделя приходилась на тётю Аню. Я приезжала и убирала места общего пользования и немножко в её комнате. В какой-то момент она попросила меня, когда я к ней приезжаю, купить ей что-нибудь из продуктов.
Потом она стала всё больше стареть, слабеть, дряхлеть, и я уже приезжала к ней не 1 раз в 3 недели, а сначала каждую неделю, потом 2 раза в неделю, потом через день, а потом она уже не могла обходиться без меня, и я после работы сначала ехала к ней, обслуживала её, как могла, а потом отправлялась домой. В это время мне на помощь пришла моя подружка Леночка Лапина, и сначала мы ездили к тёте Ане по очереди через день, а потом и каждый день: утром – Леночка, а к вечеру, после работы – я. Тётя Анечка очень тяжело отпускала меня домой: «Останься со мной», – просила она меня. Я ей объясняла, что не могу, что дома меня ждут дети и муж, но она всё равно огорчалась. Потом тётя Аня стала просить меня: «Возьми меня к себе, я скоро умру…»
Потом мне стали жаловаться соседи, что она, когда остаётся одна, кричит, кричит даже по ночам. Я решила устроить её в больницу. Вызвала «Скорую помощь» и уговорила их отвезти тётю Аню к нам в Бабушкин, в 20-ю больницу. Там она и умерла. В день смерти она попросила сестру позвонить мне, назвав меня своей племянницей, и попросить меня обязательно прийти к ней. Я объяснила сестре, что бываю у тёти Ани каждый день и сегодня тоже буду, но, когда я пришла, тёти Ани уже не было на этом свете.
Тётя Аня ещё при жизни и ещё когда она была вовсе даже в памяти и сознании, дала мне некоторую сумму денег на своё погребение. Я их положила на сберкнижку и сняла, когда они понадобились именно на это. Я не помню суммы, но помню, что мне вполне хватило на то, чтобы достойно похоронить тётю Аню. После её смерти, правда, обнаружились многочисленные наследники, племянники её мужа, которые строго спросили меня, откуда у меня деньги и почему я так свободно ими распоряжаюсь. Я им ответила, что отчитываться буду только перед сестрой тёти Ани, которая должна была прилететь (и прилетела) на похороны с Камчатки. Но тётя Люся никакого отчёта с меня спрашивать не стала и выразила мне только благодарность за то, что я до последних дней не оставляла её сестру одну.
Тётя Люся с семьёй, как я уже говорила, были в Монголии, и мы, собственно, заняли её комнату. Правда, отцу и тёте Ане было сказано, что это временно, пока отцу не подыщут другого жилья. Но отец никогда не мог попросить, а тем более потребовать чего-либо для себя, и мы так и оставались в этой крохотной комнатке аж до 1960 г. Когда, уже взрослая, я пошла и вытребовала для отца квартиру, он её не дождался. Об этом я уже писала.
Тёти Люсина семья (она, её муж, Николай Иванович и двое их сыновей) вернулись из Монголии году в 1947–48-м. Они поселились у тёти Ани в комнате. Ни одного, даже завуалированного упрёка нам за то, что мы заняли их комнату, мы никогда не услышали и не почувствовали. Ровное, благожелательное, даже дружелюбное отношение – вот всё, что видели мы. Тётя Люся была сущим ангелом, имея своих двух детей, один из которых, даром что был дауном, но ещё и физически был нездоровым и долгое время оставался лежачим больным. Старший сын Саша был здоров, но очень капризен, необщителен и примитивен. Никак не хотел учиться. Тётя Люся с большим трудом каждодневно отправляла его в школу, а потом с ещё бо́льшим трудом делала с ним уроки. Естественно, всё хозяйство и её семьи, и тёти Ани было на хрупких плечах тёти Люси. Тем не менее, тётя Люся смотрела и за нами, Выговскими детьми, как за своими. «Ой, – говорила она, – что-то у Выговских дверь закрыта и тишина. Уж не дерутся ли они там?» А мы действительно дрались и делали это молча, чтобы тётя Люся не услышала. Она вмешивалась, разнимала драку и усаживала нас за уроки.
Позже, когда она приехала с Камчатки на похороны тёти Ани, она вспоминала:
– С Выговскими-то детьми было легко, нужно было только вовремя усадить их за уроки и через некоторое время услышать «Всё сделано! Мы пошли гулять!» И можно было быть уверенной, что это действительно так. Проверять у них уроки было совершенно не обязательно.
Иногда она смотрела на часы и начинала беспокоиться: «Что-то Риммы долго из школы нет. Наверное, где-нибудь опять с мальчишками дерётся (моё любимое занятие в детстве). Давай-ка, Виталенька, собираемся и идём её искать» (Виталик – её младший сын – через какое-то время встал на ножки, и я его тоже успела понянчить), – и они шли по дворам, и где-нибудь находили меня, и приводили домой.
В начале 50-х семья тёти Люси уехала на два года в Тегеран, оставив старшего сына Сашу на попечение тёти Ани. Он вообще-то жил в интернате, а тётя Аня забирала его только на выходные. Он, повторяю, был очень необщителен, и в интернате страдал, и просил тётю Аню забрать его домой: «Я даже картошку буду чистить», – обещал он. Но тётя Аня испугалась ответственности, и он так и прострадал все два года в интернате, возненавидев за это тётю Аню, поэтому, когда вернулись его родители, он просто перестал с нею разговаривать… совсем перестал. Даже на вопросы не отвечал – поворачивался спиной и уходил.
Им (семье тёти Люси) очень несладко было жить в одной комнате со строгой, чопорной, очень себя любящей тётей Аней. Поэтому, вернувшись из Тегерана, они через год-два уехали в Петропавловск-на-Камчатке, где Николаю Ивановичу было предложено место главного бухгалтера в тамошнем банке, а кроме того, и 3-комнатная квартира.
Несмотря на эти жизненные передряги, между нами, соседями, были не просто добрососедские, а даже и почти родственные отношения.
Вторую большую комнату занимала не менее, если не более чопорная дама Вера Ивановна Ерёмина. Она была неизменно любезна и тоже, как и тётя Аня, дружелюбна с нами, но гораздо сдержанней. Во-первых, мы никогда не звали её тётей Верой. Во-вторых, из её биографии я знаю только, что она, как и тётя Аня, закончила гимназию, и больше ничего. Но я понятия не имею, ни откуда она родом, ни где именно работала. Знаю только, что точно не в Госбанке.
Она жила с дочерью Ренатой, в семье – Масей, годами тремя старше меня. Не могу сказать, что мы с Масей были подружками, скорее она выступала в роли старшей сестры, строгой, но справедливой. Они в конце 40-х ждали домой Масиного отца, который ещё не вернулся с фронта. Позже как-то открылось, что он был СМЕРШевцем, и чем занимался после войны – неизвестно. Его звали Артём Васильевич, но он назвал своих дочерей, старшую, от первого брака – Аидой, а младшую, от второго брака – Ренатой. И якобы, чтобы не портить их имена таким неблагозвучным отчеством, как «Артёмовны», сменил своё имя и стал Эдвардом Васильевичем.