Страница 49 из 104
Начались экзамены. Их было три — специальность, история КПСС, иностранный язык. Первый — самый главный, зарубежная литература. На экзамен явились трое — Михаил Селиверстов из города Фрунзе, участник войны, имеющий награды, член партии; Зарема Попова — выпускница пединститута, рекомендованная как отличница в аспирантуру, активная комсомолка; третьей была я. Во главе комиссии — заведовавшая в то время кафедрой Валентина Александровна Дынник, которая только что приступила к своим обязанностям в новом для неё учебном заведении, куда её пригласили после ареста профессора Нусинова. До этого Валентина Александровна работала в Литературном институте. Присутствовал на экзамене Борис Иванович Пуришев. Он начал свою деятельность в МГПИ ещё в 1929 году, окончив институт Брюсова. Был знатоком культуры средних веков, эпохи Возрождения, истории немецкой литературы. Это он составил хрестоматии по зарубежной литературе, по которым все мы учились.
С Б.И. Пуришевым
Присутствовали на экзамене ещё две преподавательницы, но кто они, мы не знали. Вопросы заданы были для меня очень удачные — романы английских писателей XVIII века и творчество Диккенса. Беседовали дополнительно о Томасе Гарди, поскольку темой сданного мною перед экзаменом реферата как раз и были романы Гарди. Все шло прекрасно. В конце сообщили оценки: у Поповой Заремы и Селиверстова Михаила — пятерки, у меня — четверка. На двух других экзаменах я получила пятерки, Попова по французскому языку — четверку, Селиверстов по английскому — тройку, а по истории КПСС у них были пятерки. Приняли всех троих. Но окончательный приказ о нашем зачислении был подписан только в декабре.
В декабре в первый раз я пришла в институт уже как аспирантка. На кафедре была только лаборантка Юлия Македоновна. Она сидела на своём рабочем месте за книжным шкафом, отделявшим некоторое пространство возле двери от остальной части кафедральной аудитории. Настольная лампа освещала стол Юлии Македоновны к саму Юлию Македоновну, а также её модную шляпку, надетую на лысую голову Вольтера, скульптурное изображение которого стояло рядом со столом. Юлия Македоновна была приветлива, разговорчива и очень мила. Она сообщила, что новым аспирантам следует явиться на заседание кафедры в пятницу на следующей неделе. Заседания всегда будут проходить по пятницам два раза в месяц. Так заведено издавна и так будет впредь, — утверждала она. Приходить необходимо ровно к двум часам. Показала она и кафедральную библиотеку, располагавшуюся в достигавших почти самого потолка старинных застекленных шкафах. Сказала, что книги отсюда можно брать не только преподавателям, но и студентам, и аспирантам, а выдает их она — старшая лаборантка кафедры Юлия Македоновна Волкова. Младшей лаборантки не существует. На стенах кабинета висели портреты писателей — от Гомера до Барбюса. Скульптуры великих трагиков Греции — Эсхила, Софокла и Еврипида — стояли на шкафах. Был здесь и Аристотель, и Цицерон, и кто-то ещё смотрел сверху вниз на присутствующих. В этой аудитории проводились и занятия со студентами, но только в утренние часы, а во вторую половину дня кабинет был свободен для чтения, для заседаний кафедры, для консультирования аспирантов. Мне здесь очень понравилось. Однако пока удалось увидеть только кабинет, познакомиться с его хозяйкой Юлией Македоновной, но не с преподавателями; как сказала Юлия Македоновна, в этот день шло заседание Ученого совета факультета и все были там, потому что заседание важное.
Появился Селиверстов, за ним Зара Попова, и мы решили пойти на это заседание, боясь пропустить нечто важное. Спустились на второй этаж, увидели стоящих у одной из аудиторий людей, присоединились к ним, поняв, что, не имея возможности втиснуться в переполненный зал заседания, они слушают происходящее там из коридора. Происходило следующее.
Возбужденный молодой человек, энергично жестикулируя, держал речь, стоя за кафедрой. В коридоре все было отчетливо слышно. Он решительно осуждал своего научного руководителя — доцента Гукасову за то, что она направляла его своими советами в антипатриотическом духе исследования русской поэзии. О каком именно писателе шла речь, уловить сразу оказалось невозможным, поскольку оратор упрекал Гукасову в неприятии всей отечественной литературы в целом. Не только поэзии, но и прозы. Выступающего вообще не удовлетворяла сложившаяся на кафедре русской литературы атмосфера. Он от неё устал, она его возмущала, он требовал перемен, а для этого нужно было, по его убеждению, принять самые решительные меры.
Заседание вел грузный седоволосый человек с крупным лицом и глубоко сидящими глазами. Он был деканом факультета русского языка и литературы. Он и спросил, обращаясь к аудитории, кто ещё хочет взять слово. Желающих было несколько. Ещё один молодой человек, наверное, тоже, судя по возрасту, аспирант, начал свою речь тихим голосом, но вскоре разошелся и обрушился на профессора Неймана и доцента Бернштейн, чьи лекции, как он утверждал, недостаточно подготовили его к исследовательской деятельности, ибо не было у этих лекций научных основ, а базировались они на предвзятых и ложных суждениях об отечественной культуре. Доцент Бернштейн выступила с опровержением, но никто её не слушал. Гул голосов заглушал её речь. Председатель взывал к порядку, Гукасова и Нейман, чьи имена были произнесены близ стоящими от нас слушателями, пробирались к выходу. Гукасова двигалась целеустремленно, прямо смотря перед собой; низенький и кривобокий Нейман семенил за ней. Они вышли в коридор и двинулись к выходу. Бернштейн продолжала говорить, упорно не покидая кафедру. Председатель напомнил о регламенте. После объявления перерыва мы ушли. Селиверстов поинтересовался, слушала ли Зара лекции Гукасовой. Та слушала, но от дальнейшего разговора воздержалась. Мы спустились в вестибюль. Наступили сумерки, и солнечные лучи уже не освещали высокие колонны.
В пятницу — это была уже середина декабря — я впервые пришла на заседание кафедры, совсем не представляя, как все это будет происходить. В аудитории собрались преподаватели и аспиранты двух старших курсов. Валентина Александровна Дынник представила присутствовавшим нас, первокурсников, назвала наши фамилии и имена. Мы сели все трое рядом за один стол, стоявший в углу у окна.
В.А. Дынник была дамой в высшей степени представительной, с пышными формами, слегка грассирующей речью, с изящными манерами. её созерцание рождало представление о светских салонах, описания которых содержались во французских романах. Великолепна была тяжёлая камея на груди Валентины Александровны, великолепен был её бежевый костюм, красивы тонкие кисти рук, унизанных кольцами. За первым столом сидел Борис Иванович, приветливо улыбнувшийся нам, когда мы несмело вошли в аудиторию. Восточного типа худая женщина сидела под бюстом Аристотеля, а перед ней — самая пожилая среди всех присутствующих и самая симпатичная, как мне показалось, особа в пенсне. Аспирантов было человек пять. Один мужчина и четыре женщины. И это все, помимо нашей троицы новичков. Конечно, присутствовала и Юлия Македоновна. Она вела протокол заседания.
Сначала слушали доклад о Чехове и оценке его рассказов французскими писателями и критиками. Доклад делала, как было объявлено, Мария Евгеньевна Елизарова — та самая особа в пенсне, которая мне понравилась. Она волновалась, пенсне своё то снимала, то снова надевала на переносицу. Лицо и шея покрывались красными пятнами, но увлеченность её своей темой была очевидна и передавалась слушателям. Только на лице Валентины Александровны Дынник не отражались её чувства, оно как бы застыло в своей неподвижности.
М.Е. Елизарова, 1960 г
После доклада заведующая сообщила о том, кто будет руководить работой вновь принятых аспирантов. Моим руководителем стала В.А. Дынник, одобрившая тему, связанную с творчеством Диккенса. её точная формулировка ещё не была определена, но в скором будущем, как мы обе полагали, она будет отработана. Мысль о Диккенсе согревала меня, радовала, усиливала желание заниматься.