Течёт река…

Спим на сеновале, на душистом сене, под толстым одеялом. Просыпаемся как будто бы рано, а хозяев дома нет. На столе — молоко и чистые кружки. Скамейки, полки, шкафчик, табуретки, деревянная кровать — все самодельное. Отец Лены и Юры был плотником. И дом сам построил, и сарай, и в доме все своими руками сделал. Но он уже давно умер. Все теперь нужно подновлять, чем и займется Костя. На него вся у сестры надежда. Прибегает Юрка и приносит трёх маленьких рыбок, которых только что выловил в Днепре. Из сарайчика, где помещаются куры, приносит яичко. Можно поджарить рыбок и залить яйцом. Завтракаем.

Потом вместе с Костей идем в соседний дом к слепому дяде Ване. Несем гостинцы и вещички для его троих ребят. Жена у дяди Вани умерла ещё в войну, когда он был на фронте, откуда вернулся, потеряв зрение. Старшая дочка — ровесница Юрки, а мальчишкам десять и восемь лет. Пол в избе провалился. Сгнившие доски вынули. Земля устлана соломой. Ребят дома нет. Дядя Ваня сидит на скамье, курит. Соседи его не оставляют, заходят, помогают, чем могут. Идем по деревне к речке. Купаемся в Днепре. В обед прибегает Лена и снова уходит. А Костя теперь при деле — ставит изгородь, приколачивает дверь в сарае, вставляет разбитое в окне стекло. Окрестные места показывает нам с Мариной Юрка. Ягоды собираем, рыбу ловим. Поймали однажды зайца, бросившегося из-под наших ног в кусты, запутавшегося в них, что и позволило мне, сделав рывок, схватить его за задние ноги. Заяц оказался совсем молодым зайчишкой, и мы его отпустили здесь же, в кустах. Ходила я с Костей в соседнюю деревню, где жил его приятель Иван Трофимов со своей матерью. Но самого Ивана не было. Он жил и учился в Москве, а в деревню приезжал изредка, потому что кроме учебы ещё и работал. Мать Ивана осталась в полном одиночестве, но не роптала, не жаловалась, со своим немудреным хозяйством справлялась, как могла. Да и хозяйства-то никакого не было: изба с русской печкой, петух и две курицы. В колхоз она уже не ходила по старости, сынок присылал иногда деньжат; на прожитие ей хватало. Никогда и нигде такой безысходной бедности, как в этих краях, я не видела, никогда живших в таких условиях людей, как слепой дядя Ваня из Больших Вязем и старуха Трофимова, не встречала. Были и такие, кто жил получше, не столь печально, но в этом опустошенном войной месте, в эти первые послевоенные годы, в этих разрушенных колхозных поселениях их почти и не вспомнишь.

Пришлось мне узнать, что мать Кости — её звали Анна — умерла не своей смертью, а повесилась, что в молодые годы она слыла в этих местах первой красавицей и была взята в барский дом горничной, где и служила несколько лет, до тех самых пор, пока барин не уехал. Фамилия владельцев усадьбы — Герасимовы. У горничной Анны (Аннушки) родились два сына (один — Василий — в 1915, второй — Константин — в 1917 году). Их крестным отцом был человек по фамилии Михальский. Михальскими стали и два его крестника. Потом Анна жила в деревне с плотником Лебедевым и родила ещё троих детей — дочь Елену и двух сыновей. Младший — Юрий, а тот, что постарше и Елены, и Юрия куда-то сгинул. Говорят по-разному: одни — что он в тюрьме за убийство, другие — что он просто уехал неизвестно куда. У этих троих фамилия Лебедевы. Однако Юрка имеет прозвище Шульц. На сыроварне в одной из соседних деревень до войны работал обрусевший немец Шульц, оставшийся в России неизвестно почему после первой мировой войны и умерший перед самой второй. Говорили, что он тоже сам себя порешил как раз тогда, когда жителей окрестных деревень высылали в Сибирь, а Шульц знал, что ему этой ссылки не миновать.

Потом, уже в Москве, все это подтвердилось в разговорах с бывшим школьным учителем Константина Михальского — Алексеем Алексеевичем Шустовым, с которым Костя меня познакомил. Алексей Алексеевич работал в одном из московских РОНО, помог в своё время Косте своими советами, направил его учиться после школы в Москву, в пединститут, и денег на дорогу дал. Мог бы он рассказать и ещё что-нибудь, но вскоре после нашего знакомства умер.

Мои родители, наслушавшись о Больших Вяземах, о Лене и Юрке, стали им помогать: посылали деньги, посылки. Вернувшаяся снова в нашу семью тётя Маша, отправив свою мать Евдокию Филипповну в Душанбе к её старшей дочери Пелагее Андреевне, тоже включилась в оказание помощи двум сиротам, как она стала называть Лену и Юру. А через год после нашей поездки на Смоленщину Лена прислала письмо с просьбой забрать ее. Костя поехал. Спасти Лену нужно было от пьяницы, с которым она попыталась связать свою судьбу, но очень скоро убедилась в невозможности жить вместе с ним. Пьяный, а пьяным он был почти всегда, сожитель избивал ее. Укрыться ей было негде, защитить некому. Юрке он тоже не раз грозил, что убьет его, хотя Юрка жил не в его, а в своём доме.

Для того, чтобы уехать, необходим был паспорт, а паспортов у колхозников не было. Костя ходил по начальству, просил, убеждал, ставил водку. О чем-то смог договориться. Продали по дешевке корову, избу; откладывать было нельзя, приходилось действовать быстро, раздали соседям лопаты, вилы, грабли и прочий скарб, включающий ведра и кадки, один сундук и мебель. Часть вырученных за дом и корову денег отдали за паспорт. Кур ощипали и зажарили на дорогу, петуха оставили: он был очень красив. Уехали с тремя узлами, увозя подушки, два одеяла и одежонку.

На Горбатке стали думать о дальнейшем устройстве. Лена и здесь поначалу боялась выходить на улицу: думала, что сожитель её выслеживает. Города и она, и Юрка боялись. Были они в Москве впервые, и вообще кроме Вязем да Андреевска нигде не были. Все их удивляло и страшило. Дней через десять кое-что начало вырисовываться. Устроил их Костя в Орехово-Зуеве, куда мы с ним несколько раз для этого ездили. Лена поступила ученицей на ткацкую фабрику, Юру взяли туда же в ученики к мастеру по наладке станков. Поселили их в общежитии. Там они и обосновались.

34

В конце августа 1948 года, так и не найдя места работы, я узнала о том, что в пединституте им. Ленина есть кафедра зарубежной литературы. Она существовала там с начала 30-х годов, но моя мама, работавшая там с тех самых пор, ничего о ней не знала. Теперь она советовала мне сдавать экзамены в аспирантуру при этой кафедре. Мне хотелось стать аспиранткой, хотелось продолжить занятия литературой. И я отправилась все разузнать.

Заявления от желающих принимались. Мест на кафедру было два. моё заявление оказалось третьим, и больше претендентов не было. Экзамены назначены на конец сентября. Человек по имени Михаил Иванович Шумаков взял документы и ободряюще улыбнулся, сказав, что и сам он аспирант кафедры философии. На философа похож он не был, что придало мне сил: если он может, почему я не могу? Если он аспирант, то и я постараюсь стать аспиранткой. Ещё Шумаков сообщил, что есть в институте прекрасный спортивный зал, где сформированные им команды играют в волейбол два раза в неделю. Пригласил записаться и начать хоть на следующий день. Я все же решила отложить это до поступления. Однако выходила из отдела аспирантуры в прекрасном настроении, каким-то образом уже ощущая свою связь с институтом. Мне нравился вестибюль этого здания с его высокими колоннами, стеклянным потолком, небольшим фонтанчиком перед входом в огромную аудиторию. Нравились высокие двери с красивыми медными ручками, замысловатые вьющиеся растения в больших кадках, стоящих перед ведущей на второй этаж лестницей. Я поднялась и вошла в читальный зал, показавшийся мне великолепным. Старинные книжные шкафы вдоль стен, за стеклами — ряды книг, длинные столы с настольными лампами под широкими матовыми абажурами. Все это ничуть не уступало читальному залу в Ленинке. Захотелось сразу же остаться здесь.

Был ещё третий этаж. На двери одной из аудиторий — табличка с надписью «Кафедра зарубежной литературы». Войти не решилась, но теперь знала, где она помещается. Стоя у парапета третьего этажа, можно было смотреть вниз и любоваться классической красотой вестибюля сверху. Солнечные лучи пробивались сквозь стеклянные перекрытия, через зал проходили люди, слегка покачивались ветви декоративных растений. Старинные часы на стене коридора третьего этажа пробили три часа.