Мальтинская мадонна

И году не протянул без нее всегда здоровый, жизнелюбивый молодой Геннадий. Нежданно-негаданно у него открылись какие-то не совсем понятные врачам болезни. Да он и по больницам не хотел ходить. Осунулся, отъединился от людей. Не бросил работу, не запил, но видели люди, что покачивает его постоянно, как во хмелю или в тяжелом недуге.

Умер Геннадий на балконе, на том самом балконе, с которого в великом, завидном для людей нетерпении дожидался свою возлюбленную. Умер в августе, в цветах, но уже высаженных по весне им самим, так, как подметил у Галины и как она любила, - радужными пышными поясами; и чтоб было много пионов понатыкано там и сям, - "больших растрепушек, посматривающих на всех нас с веселым вызовом и детским недоумением", - так говорила о своем любимом цветке Галина.

Соседки на его похоронах плакали и шептались:

- От тоски помер Геник-то, от любовной хвори ...

- Вот ведь как любил! Как любил!.. Сказал мне раз, уже после Галки: "Так мы с ней, Светлана Федоровна, срослись сердцами, что не знаю - живое ли теперь мое? Приложу ладонь - вроде бы не трепыхается, а ведь живу как-то. Чудно!" И взаправду - чудно, бабоньки. Галка была кремень-человеком, сильнущим, - верно, за собой поманила его, а он, похоже, не стал отнекиваться да противиться...

- Я со своим охламоном протянула целую жизнь, а не могу так сказать. Он же с Галкой - всего ничего, а вон оно как получилось у них. По-настоящему, крепко-накрепко! Как говорится - до гробовой доски...

- Ни детей, ни внуков после себя не оставил: сама-то Галка уж не родила бы ему, а он, поживи еще, смог бы, поди. Жалко, что помер. Вслед за ней, выходит, отправился. Там повстречаются - нарадуются еще друг на дружку...

Квартира полностью отошла Ивану, хотя юридически он и при жизни матери являлся полноправным ее владельцем. Геннадия она так и не прописала в ней, хотя что-то такое вроде бы намечалось, ведь брак они, после шести, семи ли годов совместной жизни, все же оформили. Впрочем, у Геннадия была однокомнатная квартирка, доставшаяся ему от государства как сироте. Но последний год он прожил в перевезенцевской, уломав Ивана, нетерпеливого и надменно-строго обращавшегося после похорон матери с "сожителем-приживальщиком". Иван через неделю-другую уезжал на долгосрочные курсы, потом намечалась череда командировок; квартиру, естественно, можно было сдать в аренду, поселить в ней, наконец-то, кого-нибудь из друзей и коллег. Он с суховатой деловитостью объявил Геннадию, что нужно выселяться, но тот неожиданно опустился перед ним на колени, правда, не объясняя и даже не намекая, зачем, собственно, ему нужно пожить здесь еще, ведь свой угол какой-никакой, но имелся. Иван был поражен и растерян и с каким-то противоречивым чувством стыда и отвращения передал Геннадию ключи; хотя в какой-то степени был доволен, что квартиру оставляет под присмотром.

Не тревожил Геннадия долго и терпеливо. Когда все же пришел напомнить, то ему сообщили, что Геннадия только что увезли в морг, распухшего после трехдневного нахождения на балконе. "Так что же получается, - зачем-то логично пытался размышлять Иван, - он остался в нашей квартире, чтобы весной высадить цветы, как это делала моя мать, и в них умереть?"

Он похоронил Геннадия, потому что у того не оказалось на всем белом свете ни одной родной души. Сначала хотел порознь - от матери и отца, лежавших рядом, но - не посмел. Оставалось местечко рядышком, и была возможность, и он, ломая себя, поступил так, как надо, - по-человечески.

Позже одолевали сомнения, но теперь понял - только рядом им троим лежать в своем загадочном вечном сне.

В первые же дни водворения в родное жилище, Иван стал все в нем переиначивать, перестраивать, ремонтировать, но торопливо и в чем-то даже грубо, словно панически убегал от каких-то воспоминаний, будто какой-то укор лично ему исходил от стен и обстановки. Казалось, окружающее говорило ему, что жить нужно вот так, а не так, как ты придумал.

* * * * *

"Так чего же я ищу? Из какой такой тьмы пытаюсь выбраться? - снова спросил себя Иван, наблюдая, как взбиралась по ступенькам влажного от росы крыльца тетя Шура. - Но после сегодняшней ночи и рассказов тети Шуры вопрос кажется каким-то придуманным, никчемным и вроде как прозвучал во мне по-привычке, на профессиональный журналистский манер, а для истинной жизни, чую, теперь не годится. Не подходит потому, что себя не обманешь, хотя хочется временами, и представляется, что удалось... Теперь я знаю, чего же мне искать. Мне нужно искать и по крупицам восстанавливать свою душу. Мне нужно найти свою любовь и жить до скончания моих дней в любви, только в любви, как бы тяжела ни была для меня жизнь".

Вошла тетя Шура. Обсыпанная росой, бодрая, в потертой душегрейке и помытых резиновых сапожках, с тремя-четырьмя куриными яйцами в лукошке.

- Проснулся? - улыбчиво щурилась она на Ивана.

- Ага, - улыбнулся и качнул головой Иван и подумал отчего-то язвительно и как-то на первый взгляд безотносительно к обстоятельствам: "Долго же изволил спать".

3

Завтракая, оба зачем-то посматривали на портрет молодой Галины.

В запотевшие, "плачущие", окна, обволакивая по краям портрет, лучами сеялось солнце. Постукивали настенные часы. Иван и тетя Шура часто замолкали, словно бы понимали оба едино и равно, что самые важные слова уже сказаны, и не спугнуть бы в себе чувства, которые вызрели и установились.

Когда прощались за воротами, тетя Шура сказала:

- Как ни пытала да ни гнула судьба твою матушку, а она все оставалась человеком. Хотела по любви прожить - так вот и прожила. Не искала, где теплее да слаще, а что посылала судьба - то и тянула на своем горбу. А приспевала какая радостешка, так радовалась во всю ивановскую. - Помолчала, хитренько сморщилось ее маленькое, взволнованно порозовевшее личико: - А ведь я, Ваньча, чуток завидовала Галинке. Белой завистью, самой что ни на есть беленькой, как яички от моих курочек! Уж не подумай чего! Галка для меня, что огонек в потемках: чуть собьюсь, а она будто бы светит мне, дорогу указывает.

Иван приметил крохотную слезку в запутанных морщинках окологлазья тети Шуры, и, чтобы как-то выразить свое признание, склонил перед ней голову. Но этот жест показался ему поддельным и театральным. В досаде стал пялиться в небо, которое поднялось уже высоко и раздвинулось, словно приглашая: "Можешь - в высь рвись, можешь - иди в любые пределы: все пути для тебя расчищены и осветлены".

- На могилке бываешь?

Иван, как напроказивший мальчик, зарумянился, прикусил губу, неопределенно-скованно, будто вмиг отвердела шея, молчком качнул головой.

- Будешь - так поклонись от меня, - посмотрела в другую сторону чуткая тетя Шура. - Мне, старой да хворой, уж куда переться в Иркутск. Раньше-то я все к Галке гоняла на электричке... а самого-то города, хоть самого размосковского какого, я не люблю. Вся, как есть, деревенская я...

Иван не мог идти на курорт: ему сейчас нужно было чего-то большего и высокого, как, возможно, это небо. Он вышел на берег Белой. Смотрел в туманные, но быстро просветлявшиеся холодные дали, на акварельно расплывчатые многокрасочные полосы осенних лесов и полей. Река бурлила, свивала воронки, подрезала глинистый берег, но уже, кажется, пошла на убыль, отступала без подпитки с неба. Долго стоял на одном месте, просто смотрел вдаль и грелся на скудном октябрьском припеке. Потом опустился на корточки и зачем-то стал перебирать, ворошить, рассматривать камни, сплошь и навалами лежавшие под его ногами. Тянулся рукой или всем туловищем за приглянувшимся камнем. Увлекся так, что минутами перемещался на четвереньках. Но что именно искал - и сам, наверняка, не смог бы ответить.

Очнулся, сел на плиточник, уперся грудью в колени:

- Мальтинские мадонны, Мальтинские мадонны... - раскачивался и шептал он, очевидно любуясь этим необычным и для него ставшим особенным сочетанием слов.

Скажи ему кто вчера или раньше, что эти два слова могут как-то соединиться и совместиться, рождая нечто высокое по смыслу и ощущению, он в своей обычной иронически-надменной манере, наверное, посмеялся бы над человеком. Но теперь в этом археологическом термине Мальтинская мадонна он увидел нечто такое, что заставляло биться его мысли.