Мальтинская мадонна

Елена после университета несколько лет прожила с родителями, а потом удачно и по большой любви вышла замуж за офицера и уехала в Ленинград.

Данила умер во сне, не мучаясь. Галина долго просидела возле покойного мужа в полном одиночестве, никого не приглашая в дом. Не плакала, не убивалась, а даже стала напевать, - напевать легкомысленную, игривую песенку, полюбившуюся им когда-то в молодости.

* * * * *

А потом в ее жизни появился Геннадий - ее скромное и, может быть, несколько запоздалое счастье. Ни тетя Шура, ни Иван сейчас сказать не смогли бы, если бы кто спросил у них, - когда же и как появился в семье Перевезенцевых Геннадий? Тогда казалось - и теперь отчего-то представляется, - он вечно жил с Галиной, только где-то тихо и неприметно, лишь изредка появляясь на людях; а вот пробил его час - он и заявил о себе смело и в полный голос.

Как они познакомились, на чем сошлись - никто ничего ясно не знал. Просто с каких-то пор стал появляться в квартире Перевезенцевых молчаливый и как-то виновато улыбавшийся мужчина. То гвоздь вобьет, то мусор вынесет, то кран починит. Тихо, почти тайком приходил. Тихо, чуть не украдкой уходил. Галина несколько лет не позволяла ему ночевать в своей квартире. С Иваном не знакомила, Елене о нем не писала, и даже от Шуры утаивала его.

Однако одним прекрасным воскресным днем они под руку прошлись по Байкальской и по двору, вместе вошли в подъезд, а утром вместе отправились на работу: Геннадий - слесарить на завод, а Галина - заведовать столовой, в которой ее снова повысили в должности, и она могла не прирабатывать - денег хватало (к тому же Геннадий получал прилично, а Иван и Елена в материнской подмоге уже не нуждались).

Потом прилюдно стала звать его Геником, а Геннадий ее - Галчонком.

- Гляньте, гляньте, прямо-таки божьи одуванчики, - ласково язвили соседки, завсегдатаи лавочек, провожая взглядами Галину и Геннадия.

- А что - живут друг для дружки, и молодцы!

Геннадий был низкорослым, коренасто-сутулым мужичком с большими грубыми "слесарскими" руками, с крупной набыченной головой. А Галина - все такая же худенькая, как девочка, и выше Геннадия почти на полголовы. Она несомненная красавица, само изящество, хотя на неминуче-нещадном возрастном увядании. Он - весь угрюмо-мрачный, квадратно скроенный. Она - начальство, с высшим образованием, офицерская вдова. Он - простой, самый что ни на есть простой слесарь, с восьмилеткой и училищем за плечами.

Но самым удивительным в этой паре было то, что, когда они сошлись, Галине уже соскользнуло за пятьдесят пять, а ему не вскарабкалось, кажется, и к сорока или, поговаривал всезнающий соседский люд, даже и тридцати пяти не минуло. Никто не верил, что они год-два или три от силы проживут вместе, "какой-нибудь худо-бедной семьешкой".

Шура, шаловливо посверкивая глазами, как-то высказала Галине:

- Ну, побалуйся-поиграйся с ребеночком... девонька-старушка!

Смеющаяся Галина, притопывая каблучками, "барыней" прошлась перед Шурой, задиристо махнула пуховым платком по ее носу:

- А что? И поиграюсь! - Но тут же прижалась к ней и доверительно сказала: - Что же, Шура, по-твоему - оттолкнуть и обидеть мне человека? Я не вылавливала Гену, не расставляла сетей. Увидел он меня в столовой, а после работы - пошел, побрел за мной, как когда-то и Данилушка. Все молчит, молчит, а как взгляну на него - краснеет да бледнеет. Думала, походит и отвяжется, найдет какую моложе. Ан нет! Хвостиком моим стал. Пришлось заговорить с ним. Понравился человек - степенный, не ломака, весь такой открытый и простой. Он детдомовский, сиротинушка, но такой, знаешь, ласковый и отзывчивый вырос, хотя с виду многим воображается, что законченный мужлан. Он, Шурочка, так мне нашептывает: "Я тебя, Галчонок, жалею". Вот ведь как: молоденький, а понимает, что бабу надо жалеть. Слышь, не просто любит, а жалеет. И я стала жалеть его... на том и слюбились, - грустно улыбнулась Галина.

Иван почти не общался с Геннадием, первое время даже не здоровался с ним, когда забегал к матери, в основном, позаимствовать деньжат. Но Геннадий сам стал к нему подходить и протягивать для приветствия свою грубую смуглую руку. Ивана сердило это крепкое "слесарское" пожатие, как, мерещилось ему, тайный намек - слесарь-де выше какого-то там писаки, хотя и прозванного красивым и непонятным словечком - журналист.

- Ма, не метит ли сей добрый молодец прописаться в нашей квартире? однажды спросил Иван, независимо-бодренько покачиваясь на носочках модных дорогих туфель.

Мать промолчала и даже не взглянула на сына, но он увидел, как затряслись ее плечи. Не утешил, не объяснился, буркнул "пока" и ушел. И долго к ней не являлся и не звонил.

Год люди ждали, два ждали, когда же разлетятся Галина и Геннадий, но они прожили вместе долго, до самой кончины Галины. И кто бы хоть раз услышал, что они сказали друг другу неучтивое, резкое слово. Никто толком и не знал, как они живут, а сами они ничего не выставляли на обозрение, хотя и не скрытничались. У них редко бывали гости, - казалось, все лучшее земное и высшее они находили друг в друге. Но одно попадало на поверхность неизменно приметливой сторонней жизни: Геннадий часто приходил с работы раньше Галины и неизменно дожидался ее на балконе. Пристально и беспокойно всматривался на дорогу сквозь заросли тополей и сосен, хмурился и много, нервно курил. Но только приметит Галину - встрепенется, оживет, загасит сигарету (она запрещала ему курить дома, потому что у Перевезенцевых никто никогда не курил). Помашет ей рукой. Она иногда останавливалась возле лавочки поговорить с соседями, а он с балкона напоминающе-нетерпеливо покашливал и покряхтывал, в забывчивости даже снова смолить принимался. Женщины иной раз подсказывали ей, посмеиваясь:

- Твой-то, Галка, глянь - весь извелся.

- Не мучай его - ступай уж, что ли.

В шестьдесят шесть Галина жестоко простыла, шустрой гурьбой раскрылись застарелые болячки. Она никогда серьезно не лечилась, и на этот раз долго не обращалась к врачам, тянула, словно не хотела просто так сдаться болезням и старости; пользовалась домашними средствами, но - не помогало. Геннадий чуть не за руку увел ее в поликлинику.

Шуре, прознавшей о болезни подруги и сразу же примчавшейся на электричке, уже в жару и лихорадке шепнула, с великим трудом зачем-то улыбнувшись чернеющим ртом:

- Смотри-кась, Шурочка, даже умираю, как Гриша, - от простуды. Получается, думает он обо мне, дожидается там, а?

- Ха, "умираю"! Да ты, Галка, до ста лет проскрипишь...

Попросила Галина, чтобы сына поскорее позвали. Но Иван находился в очередной, случавшейся почти каждую неделю командировке, к тому же далеко-далеко.

- Напугайте, что ли, телеграммой. Он мне так нужен, так нужен...

Иван приехал, строго-деловитый, сдержанный. Мать оставила в комнате только его:

- Умру, а долга не исполню перед тобой: прости меня, сынок.

И потянулась всем телом вперед, к Ивану, - не поклониться ли? Бессильно откинулась на подушку.

- За что? - подвигал он плечами, зачем-то все притворяясь сдержанным, строгим, хотя вид больной матери потряс его - истаяла, костисто выбелилась, постарела. Только в глазах чуточку еще теплилась прежняя жизнь - жизнь радости и любви, смирения и печали.

- Видела, недоволен ты был, что с молодым я жила. Вроде как и жила последние годы только в свое удовольствие. Да, наверное, так и было. Появился в моей жизни Гена, и захотелось мне, старой да глупой кляче, счастья, просто счастья... Ты страдал из-за меня? Знаю, знаю! Прости. Теперь могу с чистой совестью... уйти. Чуть не забыла - и за "равнодушного" прости. Помнишь ведь?

- Прекрати.

Через два дня матери не стало.

"А ведь я не верил, что она умрет, - подумал сейчас Иван, зачем-то всматриваясь в помутневшее испариной окно. - "Прекрати", - строго, по-учительски я ей тогда ответил. Не добавил - "мама"; да и звал ее где-то с отрочества каким-то пошлым обрубочком - "ма". И отошел от постели, и весь день зачем-то дулся на Геннадия, который все не отходил от ее постели и бегал с красными глазами то туда, то сюда... Мать исполнила свой последний долг - попросила прощение у сына. Да, в себе я осуждал ее за Геннадия... а она просто хотела счастья, и привиделось оно ей таким. Именно таким! И вправе ли кто осудить другого, что он счастлив, счастлив именно так, а не как тебе воображается?"