Страница 42 из 80
— Это не почтение, это идолопоклонство в чистом виде. И если бы ты въехал сюда на самокате…
— Я ввел бы в моду самокаты в заводских столовых. На этом все. Пользы никому никакой, а травматизм на производстве повысился бы в разы. Когда каждый твой жест имеет значение, приходится быть крайне избирательным в жестах. И очень существенно себя в них ограничивать.
— Но… но ты не такой. Ты корчишь из себя какого-то сноба, жлоба, морального урода…
— Анют, — укоризненно. Не просто укоризненно, демонстративно-укоризненно. И это разозлило еще больше.
— Что «Анют»? А они таким тебя и представляют. Их идол — сноб и жлоб, который умирающему от жажды стакан воды не подаст, пока тот ему диплом с отличием не продемонстрирует.
— Вы крайне не объективны… — начинает было директор, весьма задетый тем, как девочка пытается представить ситуацию. Но замолкает, повинуясь резкому жесту своего гостя.
— Вот и вся твоя «избирательность жестов». Да лучше б самокаты, честное слово, — Аня и не замечает, что ее пытались прервать. Ей больно. Ей просто больно. Ее Аршез — он оказался вымыслом, его нет.
— Публичность диктует свои законы, ребенок. И искажения смыслов при этом возможны, но едва ли они столь критичны. Надо просто принять, что и такое отношение бывает. И относиться с улыбкой.
— С улыбкой? Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты даже улыбаться тут разучился.
— Разве? — он хмурится чуть недоуменно. — Мне казалось, я только и делаю, что улыбаюсь.
— Фальшиво!
— Так, все, ребенок, не воюй. Лучше поешь. Ты посмотри, все уже заканчивают, и только ты сидишь с полной тарелкой, — и вот что ему теперь делать со светлейшим Николаем Оцепаловым, директором металлургического комбината, доктором технических наук и почетным членом каких-то там академий? Память стирать? Так не молод уже, этак можно и вовсе без памяти оставить, он ему и так уже запрет на употребление ряда слов имплантировал.
— Не хочу, — упрямо качает головой девочка. — Кусок в горло не лезет в такой обстановке. Все вокруг глазеют, словно… Сам же ты прилюдно не ешь.
Директор закашлялся. Он вообще как-то не слишком хорошо выглядел. С каждой минутой все больше мрачнел, да и нижнее веко уже начало подергиваться.
— Ну почему, у нашего народа тоже существует традиция публичных трапез, — и лишь святой… ээ… светлейший Аршезаридор оставался ангельски невозмутимым. — Вот только люди едят прилюдно, а мы — среди своих соплеменников. А смешивать — увы, не принято. И — мне не хочется тебя заставлять, но — если ты ничего не съешь, повара уволят.
— Не смешно, — она не поверила.
— Согласен. Но ты — моя дева, и если дева Великого не смогла оценить ни одно блюдо, значит, повар не угодил, причем — лично мне. В нюансы твоей тонкой душевной организации вдаваться никто не станет.
Она поела. Давилась, но… кто их знает, этих убогих идиотов. С такими замашками ведь и впрямь — уволят и не поморщатся.
А дальше — просто сбежала. Аршез говорил, что ему осталось совсем недолго, небольшое итоговое совещание, и он свободен, и готов отвезти ее… Она не хотела. Ей казалось, она не выдержит больше ни секунды, ее раздражало даже его общество. И она не представляла, как теперь она останется с ним наедине. Что говорить, о чем, как? Ей надо было успокоиться. Подумать, разобраться. Просто побыть одной.
Он отпустил. Лишь вздохнул, глядя, как она уходит прочь с человеком, командированным проводить ее до проходной. А ведь это еще только вершина айсберга. Только самая-самая вершина. Что же будет, когда она узнает суть?
— Я действительно выгляжу столь неестественно? — задумчиво перевел он взгляд на все еще сидящего напротив него человека.
— О чем вы, Великий? — во взгляде большого человеческого начальника светилось лишь праведное негодование. — Вам не стоит даже внимания обращать на подобные…
Он стер ему память. Не задумываясь и не сожалея. О последнем дне его жизни, а может, и еще что случайно прихватил. Спросит, не в пустыне ж он день провел. Расскажут вкратце. Ну а начинающийся склероз неплохой повод подумать о пенсии.
На совещании устроил разнос. Испытания прошли не так уж плохо, не без недочетов, конечно, но все же главное было достигнуто, и в иной ситуации он бы хвалил, выражая уверенность, что и недочеты будут в скорейшем времени доработаны. А сегодня ругал. За лень, косорукость, формализм, безынициативность. За неспособность довести до ума хорошее начинание, за прошлогодний снег… Нет, за снег, кажется, все же не ругал, сумел сдержаться. И даже дверью, их покидая, умудрился не хлопнуть.
Сел в машину и взвился бездумно в небо. Строго по прямой — вверх, вверх, вверх. Пока преобразователь, привычно тявкнув, не взял очередной бессрочный отпуск, и забава «удержи в воздухе предмет, для полетов не предназначенный» не поглотила все его силы и внимание.
К тому моменту, как полет удалось выровнять, он уже успокоился. Вот только домой все равно не хотелось. И он решил осчастливить своим визитом Чернометский политехнический, тем более что Гизар давно звал.
Привычно припарковался на крыше, сбросил достававшую его всю дорогу удавку галстука, расстегнул несколько пуговиц сорочки, небрежным жестом перекинул через плечо рабочий пиджак. Добавил к образу темные очки и напускную безмятежность. И отправился разыскивать светлейшего Гизариадара, вычленяя след его нечеловечески мощной ауры из прочих энергетических напластований.
— Артем? — когда он практически дошел до цели, его окликнули. Присмотрелся — тот самый мальчик, в чьей компании они в мяч на пляже играли. Вениамин. А мир порой удивительно тесен. В те минуты, когда этого совершенно не требуется, преимущественно.
— Привет, Вень. Как экзамены, путем? — дружелюбие пришлось изображать. Старательно изображать, чтоб хоть мальчик в него поверил.
— Так… Представляешь, к нам куратор на экзамен пришел. Сидит, слушает.
— Некоторым везет.
— Везет, как же!.. Впрочем, если только тем, кто до его прихода ответить успел. А мне уже сейчас идти, и не похоже, чтоб он уходить собирался.
— Так чего теряешься, Венька? Куратор же не от скуки пришел. Он ищет талантливых ребят, выбирает самых способных. Сможешь произвести на него впечатление — тебе все дороги будут открыты. Практики в ведущих научных центрах, трудоустройство, карьерный рост.
— Ага-ага, слыхали, как же. Это хорошо в теории и о других рассуждать. А вот войти туда — и облажаться, каково, не думал? После первого же курса на всю жизнь клеймо дебила. И ни практики тебе, ни трудоустройства, ни карьеры…
— Так если не учишь, то кто тебе доктор? — Аршез кривится. Да и симпатий к мальчику не прибавляется.
— А ты умный у нас такой? Ты всегда все билеты знаешь так, что можешь лекцию по любой теме прочесть? Блеснешь знаниями, о чем тебя не спроси? Там пятьдесят четыре билета, а выпадет только один. И если это будет тот единственный, что я не знаю, мне что потом, ползком за ним по коридору ползти и доказывать, что в остальных пятидесяти трех я гений? Мне поверят? Меня услышат? Даже у самого талантливого студента бывают неудачные ответы. Без всякой причины. А тут — сам куратор. Да в его присутствии дышать, и то боишься, мысли путаются, даже самые умные вещи сущей глупостью кажутся… Вот ты перед куратором когда-нибудь отвечал?
— Приходилось. Он часто на экзамены ходит.
— И как?
— Да хреново он отвечает, если честно, — светлейший Гизар все же изволил выйти из аудитории. И с ходу вступить в беседу, которую, понятно, прекрасно слышал с самого начала. — Все, что я услышал от него в последний раз, было «нет», «не знаю» и «никогда». Ужели на пересдачу, Тёмочка?
Веня белеет, нервно сглатывает, пытается пробормотать приветствие. Но на него не слишком обращают внимание.
— Я готов обсудить остальные пятьдесят три вопроса, светлейший куратор, — почтительно склоняет голову Аршез. — И вы, должно быть, запамятовали, Великий. «Не знаю» я не использовал. А «нет» и «никогда» по-прежнему в силе.