Страница 70 из 94
Никаких волнений, никаких тревог! Легко сказать… Вечером того же дня пришел Илия.
— Бай Тишо сказал, что хочет поговорить со мной, — донесся его голос из прихожей.
— Заболел он. В другой раз приходи.
— Мне-то что? Только он сам велел. А мне без надобности. Есть же люди… любят в чужих делах копаться…
Никаких волнений! Никаких тревог! Легко сказать…
— Пусть войдет!
Илия вошел.
Какие же они долгие, бесконечно долгие, эти короткие осенние дни!
Солнце появляется в его комнате к концу дня, перед закатом, высвечивая Огражденский хребет. Всегда одна и та же картина, врезанная в рамку окна: желтеющий осенний лес. Утром он золотой, золотисто-зеленый днем, а к вечеру приобретает цвет варенья из смоковницы. Все один и тот же осенний лес! А ночи! Бесконечные, сырые, мертвые ночи! Как в могиле. Никогда в жизни ему не приходилось проводить так много времени на одном месте, да к тому же в неподвижном состоянии. Один… Столько времени один! Днем хоть лес с ним, поэтому разговоры со Славкой он откладывал на вечер.
Приходят, конечно, навещать. Симо приходил. Спросил его о Филиппе, поправляется ли, навещают ли они его в больнице. «Выписали, дома уже. Но ходить далеко не разрешают. Сейчас пока ковыляет на костылях по двору. Но скоро и на своих двоих зашагает». Марян Генков был. У него он больше всего хотел узнать о деньгах за дорогу: вернули их в хозяйство или нет. «Не проверял. Придет время, проверю и тогда тебе скажу. Не хочу лезть… не в моем духе… У каждого свои обязанности». Нет, Марян ничего не сделает. Первым делом, как встану на ноги, — к Сивриеву. Если надо будет, и Пенкова найду. Спросил, чем так занят Тодор, что не выбрал времени навестить его. «По хозяйству носится, все в разъездах. Неприятности у него из-за мраморного карьера. В округе хай подняли… Хотят наказать… за превышение власти. Летом он мужиков туда направил, не спросясь…» Спокойно рассказывает, будто речь идет о килограмме перцу, а не о средствах к существованию для людей нескольких сел. В полуприкрытых глазах Маряна — безразличие. Он смотрел на него и силился припомнить, каким был в детстве этот сорока- или сорокадвухлетний мужичище с тяжелой нижней губой, без огня в глазах. С его отцом они несколько лет жили двор в двор, так что он постоянно видел мальчишку на улице, но, как ни сосредоточивался, воспроизвести в памяти его зримый облик не мог. После школы Марян поступил в университет, оттуда взяли на работу прямо в окружной совет. В Югне появился этой весной (прислали на место Нено), набравшись опыта, спокойствия… и килограммов.
Невольно начинаешь сравнивать его с Сивриевым. Уж не настолько они различны, чтобы нельзя их сравнить! Ну а сам-то он, бай Тишо, схож разве с Тодором? Ведь, чего ни коснись, все на ножах! И оба года каждый раз ему трудно было решить, кто из них двоих прав. «Я», — говорил он себе, потом казалось, что Тодор. Когда Сивриев продал пчел и он пошел говорить с ним о деде Драгане, тот выслушал внимательно — набрался терпения. Потом, однако, сказал: «Добрый дедок ты, бай Тишо. И будь таким. Никто и не требует от тебя, чтобы ты другим становился. Одно прошу: не лезь в дела производственные…» Он ответил ему резко, не помнит что именно, потому что страшно возмутился. Но и Сивриев, видно, понял, что хватил лишку, и продолжал мягче: «Знаешь, в чем мы с тобой схожи? В том, что оба надрываемся для других, не ожидая отплаты. Но ты, думая об отдельном человеке, его благосостоянии и счастье, забываешь об остальных, я же, думая о людях в целом, забываю, по твоим словам, об отдельном человеке. Вот в чем мы разнимся».
Марян Генков сидел у него дольше всех — не потому, что сердобольный, а потому, что дела: о многом надо поговорить, посоветоваться. Один его рассказ рассмешил бай Тишо. «Дед Драган пришел в ресторан, выпил рюмку и влез на стул: «Люди! Угощаю всех! Пусть все знают, что у меня скоро народится внучек! Моя золотая сношенька Таска… Георги, наливай всем подряд!» И давай чокаться с каждым. А тут входит парень с аккордеоном за плечом. Старик к нему: «Сыграй рученицу!» Парень ему: «Отстань!» Дед на своем стоит: «Сыграй, заплачу». Народ деда поддержал: не обижай человека. Парень снял аккордеон с плеча и — рученицу! Дед шажок вперед, шажок назад, пятками ударяет, выкрикивает: и-йех, и-йех! Несколько человек к нему подстроились, потом еще, и пошло веселье. А конец обычный — поволокли домой, как мешок картошки».
А недавно и Филипп приковылял на костылях. Бай Тишо догадался, что он пришел, услышав, как Сребра во дворе с кем-то шушукается. Филипп побыл у него недолго. Только ушел, Сребра присела на край кровати:
— Правда, костыли ему даже идут? Врачи сказали, что он обязательно поправится и будет ходить без костылей, но и с ними…
Он погладил ее по голове:
— Конечно, поправится. Но и с костылями люди живут.
— Вот именно. Я ему то же самое сказала.
Сребра потерлась лбом о его грудь, принялась целовать обросшие щетиной щеки, но стоило на пороге показаться матери, как она согнала радость с лица и выскочила из комнаты.
— Что с ней?
— Ничего. Ребячество.
Ребячество! Это уже начало тревожить ее: девушка на выданье, а все как ребенок. Ее ровесницы уже… Он успокаивал: успеет и ума набраться, и повзрослеть, но жена стояла на своем:
— Лучше бы, конечно, записать ее в студентки, там и ума бы набралась, и разума. А здесь чему научится? Что делать в селе с ее средним образованием? Ни простая среди простых, ни ученая среди ученых!
Человек везде свое место найдет, думал он, если бог умом не обидел… А если глуп по природе, то, хоть пять высших образований получи, все без толку.
— Летом не приняли, а ты и пальцем не пошевелил. Обещал ведь в Софии похлопотать.
Есть резон в ее упреках, но обманывать — не обманывал. Он ходил к помощнику ректора медицинского института Станимирову, старому своему товарищу. Начал издалека — никак не мог преодолеть стыд. А Станимиров, то ли похваляясь, то ли заранее пресекая просьбу, сказал, что его возможности исчерпаны — и так уже «втиснул» двух «детей».
«А у тебя есть на это право?» — спросил он. «Ну, какое там право? — засмеялся тот. — Но и с тобой все уладится. Иди прямо отсюда в министерство к Янаки Григорову — к Данко. Помнишь студентика, который чуть не выдал всех на предварительном допросе у Георгиева? Твой личный дружок… Ха-ха! — неожиданно захохотал он. — Так вот, Данко распорядится — дальше уже легче пойдет». Пока шел к министерству, все думал о том хлипеньком студентике, из-за которого его едва не схватили в том тяжелом для партии сорок третьем году.
Перед кабинетом бывшего студента толпилось порядочно народу. Секретарша сказала, что товарищ Григоров вышел и, когда вернется, она не знает. Но, очевидно заметив, насколько он скован, смущен, не знает, куда руки девать, спросила, по какому он делу. «Мы с ним старые товарищи, еще со времен Сопротивления, не виделись давно». Девушка понизила голос: «Идите в буфет — два этажа выше, — он там перекусывает». Подрастолстел, наверно, подумал он, поднимаясь на лифте на пятый этаж, раз «перекусывает» еще и в четыре.
Данко сидел за столом один, такой же тощий, как в молодости. Увидел его, узнал, но радости на лице не появилось. «Садись, бай Тишо. Тебя по-прежнему зовут бай Тишо?» — «Да». — «Счастливец. Значит, живешь по-людски. А меня, сам видишь, живого можно оплакивать. И я уже, бай Тишо, не Данко. Те, что каждый день толкутся у меня в кабинете, как Данко не знали меня и не знают. Данко давно умер. — Подумал и добавил: — Да и те, что знали, и они… Я теперь для всех только товарищ Григоров». — «Ну, не так уж все мрачно, если находишь время на полдники». — «Какой полдник! Еще только пообедать вырвался. Видел толпу в приемной? И так с утра до вечера. Ну да что обо мне… Ты по какому делу? Слушаю». «По делу… — начал он, но приказал себе не упоминать о дочери-абитуриентке и вообще о ее существовании. Приказал и приказа своего не нарушил. — Нет дела… Просто зашел повидаться». «Ведь это надо же! Ну, здравствуй, коли так! — Он обнял его, хлопнул по плечу. — Хочешь выпить? Нет? Хотя бы кофе». «И к кофе не приучился. Таким же остался, каким и был, что называется, от сохи». «Тогда холодного лимонаду. — Повернувшись к женщине за прилавком, приказал: — Лимонад со льдом, кофе, — и добавил, подмигнув ему: — И двойную порцию баклавы с двойным сиропом». Когда женщина, поставив на стол заказанное, отошла, Григоров спросил, наклонившись к нему, не ошибся ли. Он кивнул. «Вот видишь, не забыл, хотя четверть века прошло. Эх, бай Тишо, бай Тишо… А ведь я тогда чуть не стал подлецом, предателем. Слаб был тогда, а те били, страшно вспомнить, как били! Но все же выдержал… А сейчас, поверь, не убежден… просто не знаю, почувствовал бы я себя столь же ответственным за… — Он прикусил губу и, помолчав, продолжал с горечью: — Те, кто могли бы стать моими истинными друзьями, больше всего и досаждают, потому что приходят единственно ходатайствовать. Своих, правда, бывает немного, зато чужим нет конца. Ты единственный…»