Страница 66 из 94
— Да что ты, Фильо! Ты мне как сын родной… Оба вы мои…
Он проводил тетю Велику до лестницы и вернулся в палату. Осунувшееся лицо старика походило на застывшую маску. Он лег навзничь, тело расслабилось, и мысли потекли приятные: о дне, когда его выпишут и он наконец покинет эту белую, безликую комнату. Кто-то да приедет его встречать. Внизу будет ждать машина. Такси… А может быть, Сивриев даст джип. Интересно, она будет среди встречающих? Он еще помнит прикосновение ее губ, правда, поцеловала тайком, наспех.
Дед Йордан дернулся на койке, и Филипп вскочил: не плохо ли ему? Но старик спал, спокойно похрапывая. На его лице, застывшем, как у мумии, бьется под кожей крохотный мускул, то сжимая, то распуская нижнюю губу. Вот снова. Чему он улыбается? Тому, что особенно дорого? Что человек уносит с собой? Он подумал: а что бы он унес с собой, если б Симо чуть запоздал? Струму! Такую, какой привык видеть ее с детства, — спокойно бормочущую в летнюю жару, буйную, звонко бьющуюся о скалы в дни наводнений, когда ее плоти, наливающейся силой, становится тесно в берегах. Взял бы с собой Желтый Мел, стоящий на страже села, черные иглолистые тисы, замершие на склонах, там, где кончается ущелье и бьется в водовороте Струма. Да, тисы обязательно. Что еще?.. Югне. И людей. Во-первых, бай Тишо. Нет, во-первых, сестру Марию, всю душу вложившую в их семью и в него самого. Хотя и сдержанная она, строгая, даже суровая. Потом бай Тишо, для которого радость — служить людям, делать им добро, воевать за их счастье. Тетю Велику — конечно! Даже Тодора Сивриева — «духа зла», как окрестил его Стоян Волокита. Да, Сивриева с его строгостью и кажущейся бессердечностью, ведь он тоже занял в его душе место. Еще? Еще Таску, Симо, Викторию, Сребру, Ангела… Мать он не помнит, а отец не оставил о себе воспоминаний. Запечатлелась только одна картина: отец, сильно пьяный, качает его на ноге. Ничем не запоминается и Парашкев, муж Марии.
Звякнуло оконное стекло. Он поднялся, стараясь не ступать на загипсованную ногу, подошел к окну. Симо. Стоит под конским каштаном, как всегда, при костюме и галстуке в любую жару.
Когда агроном ушел, дед Йордан, до того лежавший неподвижно, поднял голову:
— Сребра?
— Нет, Симо.
— Кто?
— Симо, агроном!
— Хороший она человек. Я сразу увидел: и умница, и красавица, и решительная. А глаза-то — васильки. У моей, царство ей небесное, такие же были.
— Да Симо, Симо был! Написать тебе, что ли? — И он стал писать пальцем в воздухе.
— Выписывают, говоришь? Как хотят, их дело. Хотя, честно говоря, мне тут лучше, чем дома: и врач, и сестры, и санитарки… А дома все самому приходится делать.
— У тебя никого нет?
— А?
— Дома-то у тебя есть кто?
— Да никакие лекарства не помогают. Когда совсем плохо, приезжают, сразу в неотложку — и сюда. У них ведь тоже план. Но у них счет другой: чем меньше на тот свет пойдет, тем лучше… Все-то у нас зависит от плана, и мы от плана… и от должности. А разве мы не одного государства народ? Я так скажу: важнее хвост, а не голова. Спереди, в голове, — там все приукрашено, там мысли красивые, а к концу, в хвосте-то, все в натуре — и красота, и безобразие.
Дед Йордан говорил громко, с натугой, как все глухие.
Филиппу хотелось, однако, дознаться, есть ли у него близкие и почему до сих пор никто не пришел навестить его. Он присел на его койку и прокричал прямо в ухо:
— Есть у тебя дети или родня?
Старик подумал, прежде чем ответить.
— Ишь чего знать захотел… Есть, уж коли тебе так приспичило знать. — Поколебался секунду-другую и закричал еще более нервозно: — Есть, есть, столько, что другим могу уступить! — Он передвинул под одеялом свои исковерканные ноги и продолжал сквозь слезы: — Ты говорил, что один живешь, а к тебе каждый раз приходят, да все разные. Это потому, что ты еще им нужен. А я кому и на что со своей немощью?
Старик заохал, лицо его исказилось болью, и Филипп, громыхая костылями, поспешил в коридор позвать сестру.
XIV
Труба котельной, первая и пока единственная высокая труба в селе, привлекала к себе тем большее внимание югнечан, чем меньше дней оставалось до официального открытия теплиц. Чаще других наведывался бай Тишо. После того как мраморный карьер в Ушаве хотя и незаконно, но приютил мужчин из побитых градом сел и люди поуспокоились, а те, что бежали, вернулись, он весь свой оптимизм, всю энергию сосредоточил на воплощении своей давнишней мечты — иметь в Югне собственные теплицы. Он проводил на стройплощадке целые дни, подбадривая строителей и внушая им, что надо поторапливаться.
Еще один югнечанин проявлял особое нетерпение — дед Драган, «материально ответственное лицо». Уже за неделю до открытия он закупил то, что ему поручили, и то, что ему не поручали. Наиболее доверенным людям (а к их числу он относил каждого, кто соглашался его слушать) дед сообщал под большим секретом, что обвел вокруг пальца и бухгалтера, и «хозяина». Они мне поручили купить коньяк и что к нему полагается и как материально ответственному лицу следить за их расходованием. А я что сделал? На половину денег купил коньяк, на другую — ментовку. Праздник придет — пожалуйста, угощение на любой вкус. Один из «доверенных» не одобрил его инициативы: «В Югне ментовку пьешь ты один да несколько бабулек». — «Значит, будет праздник и на нашей улице! Ну а кому не понравится, так что делать. На всех не угодишь. Хотя в святом писании сказано, что господь создал человека по своему образу и подобию, но я вам скажу: ложь на ложь положи и еще одну сверху добавь — это и будет человек. Человек не господнее, а дьявольское подобие, потому и большего дьявола, чем человек, на земле не сыщешь».
Единственным, кто не волновался, был Тодор Сивриев. Даже в самый день открытия он не пошел с утра лично проверять подготовку, а вызвал бухгалтера, чтобы тот объяснил ему, почему цена на виноград в сельском павильоне тридцать стотинок, а в городском, на базаре, сорок. Бухгалтер оправдывался тем, что цена и в прошлом году была такой же, что в селе покупают в основном работники их хозяйства… Будто и вправду о людях радеет, подавив усмешку, подумал Тодор, а на самом деле инертность, бездушное отношение к делу. Видит же, что цены на все товары, в том числе и на виноград, возросли по сравнению с прошлым годом. И сам собой родился вопрос: как же жизнь, по природе своей целесообразная и не терпящая инерции, до сих пор не исторгла этого ужа из своего русла?
— Подравняйте цену по городской. Второе. Дорожный трест перевел деньги?
— Да. Как раз разношу.
— И как разносишь?
— По соответствующим фондам.
— А именно?
— На социально-бытовые нужды, на культурные…
— Давай еще раз «разнеси», но сделай так, чтобы можно было купить на них тридцать коров. Хватит этих денег?
— Хватить-то хватит, но… У этих денег другое предназначение.
— Предназначение денег — делать деньги. И держи язык за зубами. Знаем только ты да я.
Потом послал за Ангелом и, когда его мощная фигура закрыла собой дверной проем, сказал, что едет тотчас на Моравку.
Они промчались по железобетонному мосту, связывающему старое Югне с новым кварталом за Струмой, и шофер с явным неудовольствием заворчал: чего это их несет сейчас на Моравку, когда им, по его глупому разумению, надо быть под Желтым Мелом. Торжество все-таки торжество, закончил он и недовольно смолк.
Что-то подобное он слышал вчера от секретаря. Марян пришел в кабинет, уселся, спросил, готово ли у него приветственное слово. А что, без слов нельзя, спросил он в свою очередь и посчитал, что разговор окончен. Но Генков продолжал занудно, что у него не было намерения взвешивать заслуги его и бай Тишо в строительстве теплиц, но, глядя на радость и мальчишеское нетерпение, с которым бай Тишо ждет открытия теплиц, и сравнивая с его, Сивриева, полным безразличием…
Он всегда думал, что хорошо в пути иметь рядом такого человека, как Марян, уравновешенного, спокойного и в то же время твердого, непреклонного. Но при этом не слушать, не слышать его донельзя утомительного голоса. Он и вчера не выдержал и прервал секретаря фразой, ничего не значащей: «Разные люди — разные идеалы». А тот гнул свое: «Скажем, пошел… куда-нибудь… и настал день — приходишь. Надо же сказать тем, кто пошел с тобой, — пришли!» — «Меня больше волнует старт, отчасти сам путь, а что дошли, так это нормально». — «Даже если так, — продолжал цедить слова секретарь, будто они не рождались в его собственной голове, а кто-то не спеша вкладывал их в него, — даже если так, в чем я весьма сомневаюсь… Разделенная радость всегда побуждает… Хорошо, пусть бай Тишо, как человек, умеющий радоваться завершению пути… произнесет приветственное слово. Тебе, я вижу, все равно, а ему радость».