Страница 55 из 94
Сидя на остывающей ступеньке, он всем своим существом ощущал, как дневная усталость уходит из него в землю и в теле остается только сладкая нега ожидания. Им пора бы уже появиться. Он поднял глаза вверх. Краешек солнца еще не опустился за горы, последние его лучи простреливают узкий югненский небосвод, а на голом темени Желтого Мела словно всплески оранжевого пламени.
Из-за угла показался бай Тишо, Филипп пригласил его посидеть, но разговор не клеился, потому что весь он сосредоточился на ожидании стаи… Вот она! Облако рассыпалось над соседской крышей сине-белыми пятнами.
— Жизнь — сложная штука, — вздохнул бай Тишо. — Был у этого дома когда-то хозяин, зажиточный, с капиталом, был, а теперь нету. И никто не знает, жив ли, умер ли. Наверное, умер. Когда мы его выселяли — в сорок восьмом, — же тогда немолодой был. А теперь вот птицы вместо людей живут.
Стая не спешила укладываться, опять ждала опоздавших.
Бай Тишо сказал, что проходил мимо огородов, похвалил его за опытный участок: молодец, не испугался неприятностей, не спасовал, как Симо, и результаты налицо.
— Рано еще о результатах говорить. Доживем до сбора урожая — увидим.
— Какое утро, такой и день.
А вот и те, из-за кого не укладывается спать стая: двое молодых влюбленных с коричневой окантовкой по хвосту и по крыльям. Утром они вылетают первыми, последними возвращаются.
Бай Тишо снова пустился в проблемы овощеводства, а ему так не хотелось думать о работе! Сейчас бы поговорить о том, как одна птица распознает среди множества себе подобных именно ту, которая ей нужна, нужна не на миг — до конца жизни. Человеку же жизни не хватает, чтобы познать самого себя, где уж ему отыскать среди множества именно ту единственную, ему предназначенную, без которой жизнь — лишь полжизни. Почему те — напротив — могут жить все вместе, а он, Филипп Петров, человек, ищет одиночества, считая, что так жить ему лучше всего? Интересно, что бы ответил бай Тишо хоть на один из мучающих его вопросов? Самое малое, подумал он, бай Тишо его осадит, скажет, что он докатился до буржуазной идеологии, что мрачные, бесплодные мысли не присущи современному человеку, что строителю социализма свойствен оптимизм, что ему следует жить с верой в будущее.
Он осмелился все же сказать бай Тишо о своих сомнениях — не совсем так, как думал, однако достаточно ясно, чтобы тот понял. Однако бай Тишо не заторопился обвинять его в классовой и нравственной отсталости, более того, он не находил четких ответов и предпочел перевести разговор на другие темы.
Они подождали, пока последние голуби не скроются под крышу, и поднялись. Бай Тишо отправился домой, а он прошел сразу в свою комнату и, не зажигая света, лег.
Назавтра ни свет ни заря заявилась Мария: что набралось на стирку, принеси сегодня. Приглашал зайти — отказалась: на работу не опоздать бы.
В голосе ее, во взгляде, в одежде, даже в походке сквозило бесконечное уныние. Что с ней? Почему вдруг разом сломалась, сникла? Или и ее, известную на весь округ птичницу, единственную в Югне орденоноску, сильную, волевую Марию, преодолевшую столько трудностей, настигло то, что настигает многих других: оказавшись на быстрине, они испытывают безжалостные толчки, стиснув зубы, держатся в воде, а когда берег вот он — рукой подать, наступает разрядка: мускулы, до того момента напряженные, твердые, отказываются служить, руки и ноги делаются вялыми, и человек идет ко дну, его затягивает мутный, рыхлый ил, а у него нет силы даже крикнуть «На помощь!»… Да, с Марией неблагополучно, в ее глазах отчаяние потенциального утопленника и нежелание собрать в кулак все свои силы. Самое странное, что это ее состояние кажется неизлечимым; при таком состоянии день ли, ночь ли — безразлично; то, что могло бы развеселить, не веселит, то, что могло бы огорчить, не огорчает, одинаково безразлично реагирует человек на радость и несчастье. Неужели бездетность такая горькая мука для женщины? Если бы он знал, как помочь ей, он помог бы любой ценой.
Обычно он сам ходил к Марии за чистым бельем — или в тот же вечер, или на другой день. Только в редких случаях, когда он совсем забывал про белье или что-нибудь случалось, приносила Мария. И вдруг пришла в тот же день к вечеру, наполнив дом запахом мыла, стирки, глажки. Внешне такая же, какой знал ее пятнадцать лет, с тех пор как она перешла в дом мужа, такая же, как утром: замкнутое, напряженное лицо, сжатые губы, тяжелая мужская походка. Та же и все же не та. Какая-то перемена в лице, глазах, тоне разговора: нерешительность, колебание, беспомощность… Что-то происходит, но ему, младшему, спрашивать неудобно.
— Пойду провожу тебя.
— Нет нужды.
«Нет нужды», а подождала во дворе и даже прижалась к плечу — незнакомое, новое в ней, о чем он узнает, и все объяснится, но только через несколько дней.
Южный ветер пронесся по долине, как сорвавшийся с привязи жеребец, хлестнул по ней гривой и помчался на север к высоким каменным воротам ущелья, стуча копытами по скальным обрывам, изрыгая накопившуюся в нем ярость. Натешившись, обессилев, поджал хвост и угомонился у подножия Желтого Мела…
Так было испокон веку: всей мощью своей продув долину, ветер укладывался под Желтым Мелом, а через тесные створы ущелья дальше по Струме летела только потрепанная его грива. Но люди за ущельем и этому рады и, так же как югнечане, радостно восклицают: южняк!
Южняк… Значит, и в этом году лето начнется раньше с его дневным зноем и ночной духотой, а во впадинах и ущельях надолго затаятся принесенные им запахи далеких южных земель и их плодов…
Филипп возвращался домой от Марии, всем существом своим впитывая мощный поток теплого воздуха. Он ждал лета с нетерпением и беспокойством, первого лета самостоятельной работы. Дома не стал зажигать свет, разобрал сразу постель, но не лег, а подошел к окну. Напор ветра то усиливался, то стихал, и при каждом его приливе из-под соседской крыши долетало беспокойное «гу-гу-гу». Подумалось о неясных намеках, которые послышались ему в словах сестры. Или он ошибается? Ведь ничего особенного, пока шли к ее дому, она не сказала. Ждут ли ее перемены к лучшему? К лучшему! Легко сказать… Он сам почти уверен в невозможности таких перемен. Ведь и в нем заложена та же бессмысленность жизни, что и в ней… Раньше у него была Таска… Теперь жизни их идут раздельно… Он сам так решил, потому что знал, знал всегда, что она любит его беззаветно, а он не может ответить ей тем же, нет в его сердце огня самозабвенной любви, а без него она чувствовала бы себя несчастной. Таска остается в душе неповторимым детством, светлым лучом, согревающим его по сей день. Он счастлив воспоминаниями о ней, но не более.
Ему уже двадцать два, а он все еще не может увидеть смысла в своей сегодняшней жизни. В детстве своем видит. Наверно, и Мария воспринимает бездетность как отсутствие смысла в ее жизни. Так, видно, им предначертано — жить тем, что уже отодвинулось вдаль. Не раз раздумывал он о сочетании двух частей бытия: той, которая осталась позади, прожита, и той, которая впереди — пока в мыслях, мечтах. Иногда он убеждал себя: развитие овощеводства в хозяйстве, завершение эксперимента с помидорами, дальнейшую учебу вполне можно считать смыслом его сегодняшней жизни. Основанием для подобного утверждения служила жизнь Тодора Сивриева и бай Тишо. Но если вдумываться в смысл вопроса глубже, то смысл их жизни казался ему все же узким или, точнее, представлялся лишь половиной смысла жизни.
«Гу-гу-гу…» Не спят голуби, разволновались — из-за ветра, конечно. Он поежился: славно обдуло! — и пошел ложиться. На противоположной стене покачивался силуэт шелковицы. Непрестанно скользящие тени снова наполнили душу тревогой, подумалось о предстоящем сборе ранних овощей. Принесут ли ему эти недели нечто большее, чем обычное удовлетворение сделанным, ощутит ли он счастье?
Под порывами ветра позванивали стекла окна. Хороший ветер, подумал он, засыпая, раздольный, теплый… пахнет дальними странами…