Страница 49 из 94
— Вот что от сердца своего оторвал наш председатель, — горько усмехнулся он, глядя на узкую, каменистую полосу. — Если бы эти голыши были яйцами, цены бы им не было.
— Ты гляди не на яйца — на землицу под ними. А она добрая: приласкай — всем сердцем откликнется, сторицей отплатит. Хватит обижаться да раздумывать, за дело браться пора.
Он бросил пиджак на землю, шагнул с дороги в поле. Ноги по щиколотку потонули в сухой побелевшей пыли.
— Слышишь: шир-р, шир-р, — остановила его тетя Велика. — Пересыхает земля. Нельзя ждать больше.
На следующий день сюда завезли десять машин перегнившего навоза, разбросали его, вскопали поле, и оно сразу приобрело ухоженный вид.
V
Живительные перемены стал замечать он в себе самом: хотелось везде успеть, во все вникнуть, не прятаться от людей, а быть с ними. Как выздоравливающий больной, подумал он, стараюсь наверстать упущенное.
Теперь, как когда-то, его день начинался на хозяйственном дворе, там начинался, а дальше — дальше как уж пойдет. Этот час раннего утра возвращал его к первым годам его председательствования, когда еще и не думали о строительстве четырехэтажного здания правления посреди села: навес для сушки табака был ему и канцелярией, и штабом, и наблюдательным пунктом.
Он опять стал приходить пораньше, когда все, кто годен хоть к какой-нибудь работе, собирались на просторном хоздворе; и, куда ни глянь, везде люди, со всех сторон их голоса. Если же случайно запаздывал, то вместо многоголосого муравейника заставал одно солнце, которое скользило своей золотой метлой по политому водой, дымящемуся асфальту, и над двором поднималось к небу оранжево-золотистое марево. В такое время людей встретишь тут редко. Дед Геро, сторож, как всегда, дремлет на скамейке перед своей будочкой, а его помощники — два волкодава — носятся по пустой площади. Иногда заявится дед Драган за инвентарем для кооперативной пасеки или просто словцом перекинуться со своим приятелем Геро.
И в то утро он застал их в тени у будки: опять о чем-то спорят. Дед Драган вскочил, уступая ему место.
— Садись, Тишо, и рассуди, прав я или не прав.
Старик произнес целую речь о совести и о воровстве, о том, что тащит человек из общего хозяйства — и глазом не моргнет, а остановят — мямлит, что не осознал до конца, думал, что раз все общее, то, значит, и его; о том, что у нынешних нет страха перед законом — ни перед божьим, ни перед людским, а раскаянию их грош цена, как молитве неверующего.
— Украдет человек, так обсуждать начинают, воспитывать. А здесь строгость нужна, — повысил голос дед Драган, — строгость, только строгость. Посягнула рука на общее добро — хрясь! отруби ее. Еще в святом писании учили: соблазняет тебя рука твоя или нога твоя, отсеки их и брось от себя подальше, чтобы чистым остаться. Вот как! А теперешние — агитация! Да слыхано ли было такое раньше? Я понимаю — демократия. Очень хорошо. Да на одной голой агитации демократию не построишь. Требуется и еще кое-что. Точно говорю.
На шоссе перед будкой остановилась бежевая «Волга», из которой высунулась голова с рыжей, как огонь, шевелюрой.
— Где председателя найти?
— В правлении, — ответил дед Драган и снова повернулся к сидящим на скамейке. — Так вот, говорили мы однажды с моим квартирантом, с Тодором…
— Драган, погоди минутку, — прервал его бай Тишо, — этот на «Волге», не Пенков ли, начальник Дорстроя?
— Он самый…
— Тогда без меня уж договорите, а я пойду. Мне с этим Пенковым повидаться надо.
Но пока он дошел до правления, там уже не было ни бежевой «Волги», ни их джипа.
Что делать? Ждать здесь? А если на обратном пути поедет через Ситницево? Откладывать разговор с Пенковым нельзя, тем более что сам к ним заявился. Он вытер пот со лба и заспешил к Моравке. В его-то годы! С его-то сердцем! Когда он поднялся на плато, где старая дорога кончалась, и увидел бежевую «Волгу» у строительных машин, первым желанием было сесть и перевести дух.
— А вот и бай Тишо, — улыбнулся издали один из механизаторов. — Уж два дня тебя не видать. — И, повернувшись к начальнику, пояснил: — Бай Тишо у нас вроде ОТК.
Молодежь разошлась по машинам, а они присели на зазеленевшую обочину. Выслушав, Пенков тряхнул рыжими кудрями:
— Исключено. Я здесь только исполнитель. Хозяин — Сивриев.
— Но машины, специалисты — твои.
— Платят — работаем.
— А о людях у тебя душа не болит? Ведь кусок хлеба у них вырываешь.
— Это уже не моя забота.
— Да… А на тебя вся надежда была. Бежал сюда, чуть не задохнулся, думал, только бы сил хватило, не может человек не понять.
— Жаль мне тебя, бай Тишо, но помочь не могу. Хозяйство деньги перевело, документация готова, сам видишь — работаем.
— Значит, зря бежал.
— Зря, но…
— Что «но»? Да не молчи же!
Через полчаса они начали понимать друг друга, и Пенков поднялся:
— Мне пора. Подвезти?
— Езжай! Мне спешить некуда. Только не забудь, о чем говорили. Не бери грех на душу.
— Если сельсовет заплатит, мы деньги хозяйству сразу вернем. Обещаю. Ну, будь жив-здоров!
Он подождал, пока «Волга» скрылась за холмом, и пошел назад, в Югне. Тропка бежала вниз, вниз, и он невольно тоже заспешил. Ангел, шофер, говорил о таких дорогах: нужен не мотор, а крепкие тормоза. Тормоза… Вот уж кому нужны крепкие тормоза, так Сивриеву. Дай человеку большие деньги — голова кру́гом. А такой, как Тодор Сивриев, начинает бросаться ими направо-налево. И тогда нужны тормоза. Иначе может стать не радетелем народа, а вором. Одной рукой раздаешь, а другой воруешь. Пусть не для себя лично, но воруешь. Однако простому человеку схватить такого за руку трудно. Легко говорить деду Драгану…
Слева и справа от дороги глядели на него чемерица, примула, десятки других цветов и травок. Одни расцвели, другие только набирали бутоны, а среди зазеленевшего боярышника то тут, то там неожиданно сверкала чистейшей белизной стройная, высокая слива. А все это вместе — весна. Весна же, сколько он себя помнит, всегда волновала его — зелень и молодость околдовывали. Вот и сейчас весна, но веет от всей ее картины грустью. Почему? Как будто бы все в порядке. Вот даже Пенкова сумел уговорить. Но неспокойно ему, не может всей душой отдаться радости, которая прежде охватывала его всего целиком, до самозабвения. Или все из-за неуверенности и неясного страха, которые стискивают его сердце последний год?
Только ступил на новый мост, навстречу один из моравчанских переселенцев.
— Бай Тишо… Здравствуй. Сверху идешь?
— Можно сказать, оттуда.
— Слышал, по горам ходил, избу искал?
— Было такое.
— Так я тебе скажу: моя как раз то, что ты ищешь. В стороне ото всех. Сам себе хозяин. В саду груши, яблоки… Прямо у дома речонка бормочет. Не сказать, чтоб большая, узенькая, меленькая, а не пересыхает. И зимой и летом бормочет, бормочет. Отдаю все тебе. Ничего и везти туда не потребуется. Иди и живи. Тебе там понравится, голову на отсечение даю. А место — лучше нету во всех здешних горах. Сама изба что горлинка: прилетела напиться — да и села на бережок. Бери!
— Коли там рай земной, ты-то зачем здесь? Почему убежал оттуда?
— Из-за детей, из-за детей только. Пристали: Югне да Югне. Городской жизни захотелось. Не хотят в горах жить. А я как без них? Кровь тянет: где дети, там и отцы-матери. Э, — уже иным тоном продолжал крестьянин, — и по-другому решают: дети по городам, а старые в горах кукуют, за добро свое держатся.
— Не всегда из-за добра…
— От жадности, — стоял на своем моравчанин. — Боятся добро свое оставить. А нормальный человек со своим живет. Ты меня слушай.
Ах ты, бедолага, думал бай Тишо, когда они разошлись. Напрасно винишь односельчан, оставшихся наверху. Жадность, говоришь, боятся добро оставить! А ты хоть и не живешь уже там, разве не носишь все это в себе? В душе своей, в глазах своих? Носишь, но самому себе признаться боишься. И развалюшка твоя самая для тебя лучшая, и нету краше ее на всем белом свете! И так ты ее жалеешь, что готов отдать ее хоть кому, лишь бы не пустовала, лишь бы не поселились в ней совы да лисицы, лишь бы стены ее не забыли человеческую речь, не заросли бы тропки к колодцу да к сараю… Вот что на душе-то у тебя… Месяц назад я бы, может, и поверил тебе. Если бы сам, своими глазами не увидел…