Страница 40 из 83
Пусть всё будет между нами так, как и прежде. Давай и через шесть десятков лет останемся неизменными? Как и прежде — прилежный ученик, любящий твой предмет, а ты — строгий, но справедливый учитель, отдающий знания мне одному. Хорошо, пусть не одному, пусть кто-то ещё жадно внимает твоим словам на уроках «родного языка и литературы», пусть нас жадных до родного языка будет много: чести тебе прибавится!
Представь картину: идёт человек и пригоршнями что-то разбрасывает вокруг себя, как сеятель на полотнах старых мастеров кисти.
Что идущий и бросающий что-то пригоршнями человек сеятель — сомнений нет. Но много ли из нас таких, кто не поленится нагнуться и полюбопытствовать:
— Что сеятель разбрасывает? — сколько равнодушных прошло мимо сеятелей, и сколько ещё пройдёт? И почему часто проходим мимо добрых сеятелей, но тормозим около плохих?
— Вижу подражание крестьянскому поэту «сейте разумное, доброе, вечное, скажет «спасибо» сердечное русский народ» — память не ошиблась?
— Не помню… Почему такое с нами случается?
— Всё ещё не понял?
Не могу изливать добрые чувства к какому-то другому человеку, кроме тебя, учитель мой! Судьбе было угодно свести наши дороги и навсегда оставить тебя в памяти моей, оставить тебя Отныне и до скончания дней моих, в минуты, когда по слабости разума и неведению истины, злому умыслу, упорствуя в заблуждениях позволю сказать что-то не совсем приятное о нашем великом прошлом — порази скоротечным артритом суставы пальцев рук моих останови пляску пальцев по клавиатуре, глуши звучание фальшивых струн!
— Тяжелое предложение, неудобное, в школьные годы мудрейший Пётр Андреевич учинил бы допрос:
— Откуда в великом и могучем русском языке взяться фальшивым струнам!? Какая нужда в фальшивых струнах, цель? Если позволить звучать фальшивым струнам — язык потеряет звание великого и могучего, фальшь — она и есть фальшь.
— Да, пожалуй, перебор. Что думаешь, друг, редактор и компаньон, как бы обошёлся учитель, напиши в сочинении на вольную тему короткое хулиганское исследование «Как нельзя писать»: «иду, блядь, гляжу, блядь, блястить, блядь! Хвать, блядь — сопля, блядь»!?
— Двойку не поставил, но воспитательной речи не миновать.
— Вот какая мыслЯ явилась: учитель обучал нас пожилым человеком, умер в шестьдесят восемь, ученик перешёл возраст учителя на два года, и, стало быть, ученик старше учителя?
— Так и есть, старше, и, всё же, пусть присматривает за тобой…
— … а за компаньоном не надо, бесполезно, не справишься?
Учитель, если не будет сил и желаний удерживать руки мои — обратись по месту пребывания за помощью: там выслушают и решат вопрос положительно. Так же удерживай полёт пальцев моих в моменты, когда увидишь падения в область орфографии синтаксиса, пунктуации и стиля изложения; удерживай, когда излагая прошлое и пребывая в слепоте душевной, нарушу границу великой и бессмертной поговорки нашей: «Знай край и не падай»!
Ответь из своего, теперь и мне близкого далека: стоит в конце жизни менять позицию в вопросе «что излагать»?
Или позволить разгуляться моим и бесовским фантазиям? Придушить внутреннюю дисциплину, коя в народе зовётся «осторожностью», а придушив — удариться в литературный загул верному ученику твоему!? Или продолжать, как и прежде, удерживать от разгула левой рукой правую? Не стучать кнопками клавиатуры и не писать всё, что хочу?
— Я наместник учителя в этом мире и дозволяю стучать всё, что вздумаешь, не сцеплять пальцы в бездействии, не сдерживать левой рукой правую, и не размахивать без нужды. Помни: времена «голосования простым поднятием рук» окончились…
— …полной жопой…
— … а до волеизъявления поднятием рук было хорошим, а после сигнализации руками превращалось в дерьмо…
— Итог?
— Держать руки по швам!
— Чем и заняты основное время жития. Заканчиваю проживание в видимом мире, но, думая о будущем мире задам вопрос: гарантируешь встречу с преподавателем русского языка и литературы в конечном месте пребывания — У ваших тюрем есть место, вроде столичной «тишины», а там нет конечного места пребывания. Устрою, но могу этого и не делать: ваши души встретятся без моих стараний.
— Не хочу уподобляться первым лицам государства вышедшим на покой.
— Чего так?
— Первые лица государства, прежде безликие, выйдя на покой, как правило, начинают писать мемуары, в чём вижу угрозу нашему дуэту: одинаковое занятие, мемуарствуем. Тебе безразлично, но мою ауру портит сходство занятий.
— Мемуары — знаковая отметина первых лиц государства.
— Не только, желанием удивить и поразить мир высокими подвигами и деяниями страдают и пятые лица, их ещё «седьмой водой на киселе» называют. Интерес читающей публики к сочинениям когда-то первого лица выше, чем к повествованиям «кисельных товарищей». Как-то один из мемуаристов на вопрос въедливого корреспондента «вы не пишите мемуары?» ответил:
— Пописываю! — учитель, выясни, кто обучал русскому языку экса? Ясно, что не ты, но кто, имя злодея?
Лишите всего, но оставьте родной и любимый язык — и тогда богаче меня в целом мире никого не будет!
Обопритесь голосом в понятном, нужном и необходимом слове «пИсать» на первую гласную — и придёт облегчение телу по завершении физиологического акта, подчеркните вторую гласную — без задержек и сомнении «смогу не смогу» посетит желание знакомыми словами выразить мысли и чувства о процессе выделения мочи. Чего больше тогда желал экс остаётся тайной.
Эксом чего-либо не являюсь, а потому не могу пИсать тем, чем писает он, наша моча разная, моча экса в разы калорийнее. Не стану пописывать и по другой причине: русскому языку обучил редкий преподаватель, самородок.
Не «учил» и не «научАл», не «проучил», и не «вгонял ума в задние ворота», не учинял выволочку с проволочкой и иную порчу телес школярных за нерадение в науках, но преподавал. Давал, дарил…
— Он давал, ты брал, и потому-то в пику пописывающему эксу наши записи следует назвать как-то иначе, но не мемуарами..
— «Оправдательными документами прошлого» сойдёт?
— Не совсем, нужду в оправдании прошлого испытывает малая часть совецких людей. Трудность момента: служившие врагам совецкие люди автоматически теряли звание «совецких». Как падших упоминать?
— Прямо и открыто. В оправданиях нуждаются виноватые, «правым» нет нужды оправдываться. Кто у вас всегда виноват?
— Всегда и во всём виноваты «отцы-командиры», «верха», то есть. Не знаем наших руководителей, поэтому поминаем тремя литерами «они». Применяем «они» без уточнения, кто такие «они»? Англичане, французы, немцы с итальянцами? На «житие свое» жалуемся с наслаждением.
— Но в последнее время «правые и виноватые» поменялись местами, и чем дальше отдаляется «прекрасное прошлое» — тем чаще будет происходить смена позиций. Кто первым занялся пересмотром вашего военного прошлого?
— Граждане Прибалтийских стран настолько разобиделись, что в пику победителям с востока установили памятники иной окраски. Ага, погибшим родичам, выяснявшим «кто прав» и дивизии «ваффен SS! Мало того: шествия устраивают, о себе напоминают:
— Мы пока живы!
— Что с ними делать, чем и как вразумлять?
— Ничем и никак вразумить не получится, вразумление по старому образцу явится началом новой, войны, всё едино, как спичка стогу соломы. Древняя война кончилась в сорок пятом двадцатого века прекращением стрельбы из всех видов оружия, а в сознании воевавших война не окончилась, вот её-то продолжение видим и ныне. Одни, полные праведного гнева кричат:
— Мы избавили мир от коричневой чумы! — а им отвечают:
— И поменяли на «красную заразу»! — двадцатый век прошёл, но оставил много веселья.
— Похоже, двадцать первый обещает быть веселее.
Как и чем ублажить скандальных прибалтов знает застрявший на их земле Кузьма Петрович Лапердосов, «последний из могикан», из тех, кто был и остаётся до сего дня «членом великой и мудрой партии двадцатого века». Уж он-то знает, как и чем ублажить граждан прибалтийских государств, да так, чтобы раз и навсегда запомнили: