Времена и люди

Филипп стоял, опершись на палку, стискивая в другой руке вареные пшеничные зерна. Их принесла ему старушка и зашептала: «Поешь, не бери грех на душу! Душа умершего не успокоится, пока не съешь». Он разжал ладонь и губами собрал с нее мягкие сладковатые зерна. Долго жевал их, наконец проглотил, и сразу же острая боль резанула по желудку. Он с трудом проковылял за кипарисы, живот распирало, а ведь он не ел с того самого вечера… Три часа провел он один на один с застывшим бай Тишо. Хотя бы прикрыли его… Доктор Стоименов, уходя, забыл натянуть одеяло или простыню, а у него самого не хватало решимости, смелости протянуть руку и закрыть покойника. Три часа смотрел он на мертвое, побелевшее лицо. Оно притягивало к себе, и он глядел, глядел, будто боялся пропустить миг, когда сомкнутые веки дрогнут, бледные губы приоткроются и он услышит… Неужели ждал чуда? Нет, ничего не ждал, просто глядел на белую подушку, лицо на ней, не мог не глядеть.

Первый раз в жизни он был рядом с безмолвием, немотой, глухотой, какою может быть лишь только что слетевшая смерть или… бессмертие. В этот первый период между ними нет еще резкой грани, разграничение придет позже. В какой-то момент мелькнула уже и раньше приходившая к нему мысль: что видел в последний миг бай Тишо? Что унес с собой? За одним из окон просматривается в сумерках холм, поросший диким миндалем, за другим — огороды и сады на том берегу реки, виноградники, редкие черешни. Он не распознал бы не распустившихся еще деревьев, если бы сам целое лето не глядел на них: окна его палаты выходили на ту же сторону. Виноградники, сады… Наверное, это и хотел увидеть бай Тишо. А перед глазами встала картина зеленой озими. Нет, сказал он себе. Последнее, что могло по-настоящему порадовать бай Тишо, что он взял с собой, были не топорщащиеся ветки миндаля, не голые виноградные лозы, а стая сизарей на фоне оранжево-золотистого заката. Он снова присел на край кровати и опять не мог отвести глаз от бай Тишо. Руки вытянуты по сторонам, кисти широкие, крестьянские, поросшие рыжими волосками, изрытые мелкими луночками, а пальцы — обрубки, без ногтей.

Вспомнилось, что слышал о нем и о следователе Георгиеве. Эта полицейская шкура вообразил, что через бай Тишо доберется до ядра нелегальной партийной организации; истязал его несколько месяцев, а когда понял, что теряет время попусту, приказал рвать ему ногти: не может не заговорить! После победы, после Девятого, попался-таки Георгиев. Привезли его прямо к бай Тишо: «Какую смерть определишь, такою и умрет!» Посмотрел на него бай Тишо: плюгавенький, ничтожный человечишка, сплющенная, полысевшая головенка, дрожит, на все готов, лишь бы шкуру свою спасти, — и сказал: «Я ведь не выше народа. Пусть народ судит». Приказал вернуть его к другим задержанным.

Около десяти дверь девятнадцатой палаты распахнулась, и тетя Славка упала на колени перед кроватью, прижавшись седой непокрытой головой к холодной груди. «Тишо! Тишо! Разве можно так сердце-то надрывать? Разве ж хватит одного сердца на весь белый свет? Ведь оно было у тебя самое обыкновенное, человеческое… Тишо, Тишо, что же ты наделал?»

Боль в животе вроде бы отпустила, он вернулся на площадку, и первое, что увидел, была большая пригоршня жита, которую Сивриев ссыпал себе в рот. Филипп смотрел, как он жует, как медленно поднимается и опускается его тяжелый подбородок, и спазм снова сжал желудок, тошнота подступила к горлу. Скрючившись от боли, он опять заспешил к кипарисам.

Стихли голоса, кладбище опустело. Примчалась стайка воробьев и с веселым щебетом опустилась на площадку. Тут же начались ссоры и бои за крошку хлеба, за половинку зернышка. Выявился и самый воинственный — ободранный сероватый воробьишка. Увидит, что собрат нашел крошку, налетает на него, а глядь, пока они дерутся, крошка исчезла, потому как кроме воюющих всегда находятся предпочитающие ухватить со стороны. Известная истина…

Неожиданно стайка вспорхнула, промчалась над ним и скрылась в зарослях акаций. Подобно привидению, из-за высоких глыб памятников возник дед Драган. Он странно подпрыгивал, обходя старые могилы, наклонялся, хватал горсти земли, сучок, камешек — что попадется — и бросал перед собой, что-то бормоча при этом. Словно он укрощал рой, подгоняя его к улью. Вот он приблизился к свежей могиле бай Тишо. Вдруг бросился вперед, сделал невероятный для его лет прыжок и упал, распростерши руки, на сырой холмик.

Церковный прислужник, пришедший забрать лопаты, завопил во весь голос:

— Ты чего разлегся? Туда же захотел, а?

Дед Драган махнул рукой: помолчи! — продолжая собирать осыпавшиеся комья земли и укладывать их аккуратно на могилу.

Филипп вышел из-за кипарисов, приблизился к ним; ему полегчало, боль утихла. Прислужник уставился на него мутными глазами — немало, видно, «принял» за упокой. Поднялся и дед Драган; отряхивая руки, поманил их таинственно к себе поближе.

— Видали? — спросил шепотом. — Я ее на место вернул.

— Кого?

— Душу.

— Душу?!

— Ну да, душу бай Тишо.

Прислужник икнул.

— Еле-еле догнал. Гляжу, тычется туда-сюда меж могил, как ярка, когда первеньким объягнится, а его отнимут. Тут я и начал — подгоняю ее, подгоняю, а она-то как подбежала поближе, так и признала место, как пчела улей. Признала могилу и в землю ш-р-р-р, ш-р-р-р. Теперь бай Тишо спокойно будет лежать… Во веки веков… И народ будет его почитать как святого. Ведь он, ребятки, свыше благодатью осенен. И бессмертен будет… И приидет воскресение его… — пропел он дребезжащим голоском.

— Какая она из себя? — осклабился прислужник.

— Кто?

— Да душа же.

— Как мышка. Как малюсенькая серенькая мышка. Кто бы другой увидал бы, сказал бы: мышка. Но меня не обманешь. Я ведь, ребятки, не думайте, что похваляюсь, я, как и бай Тишо, свыше помазан.

— Ты?! Свыше?

— Господь отличает некоторых, чтоб вели за собой стадо…

— Тебя-то точно… Тебя он в ослы определил, — прервал его прислужник. — Во всяком стаде положено иметь осла, чтобы поклажу было на кого взваливать.

— Эй, укороти язык, — взъерепенился дед Драган.

А до пьяного прислужника даже и не дошло, что дед разгневался. Сморкнувшись, он взвалил лопаты на плечо и, покачиваясь, поплелся к церквушке на краю кладбища.

Филипп осторожно тронул все еще что-то бормочущего старика за плечо:

— Пойдем, пора.

XXVIII

Погребение бай Тишо вызвало мысли о сути существования человека и тех средствах, с помощью которых отдельная личность овладевает сознанием людей. Ведь он сам почти уверовал в то, что бай Тишо после года его положения «вне игры» можно считать «списанным». Самое большее, что он оставлял ему, — памятник при жизни, мимо которого течет жизнь… И нужно было увидеть это необычное погребение, чтобы ощутить в себе потребность еще раз вглядеться в опору югненского люда, в непререкаемый для них авторитет, их кумир, и не для чего иного, как для самого себя — оценить точнее свое собственное место на земле, свою значимость для маленькой планеты — Югне.

Что бай Тишо его единственный соперник, он понял сразу по приезде в Югне. Ему, тогда главному агроному, казалось, что конкурировать с бай Тишо просто необходимо, если он хочет внедрить свой стиль работы, подчинить всех своей воле. О другом он в этом плане тогда не думал. Другие мысли пришли позже. Его прогнозы оправдались. Почти по каждому вопросу у него с бай Тишо были разные мнения, получалось это как-то само собой, если б они вдруг совпали, это показалось бы ему ненормальным. Внешне их разногласия не создавали впечатления даже спора, но, вглядываясь в них теперь, он видел, что борьба, безусловно, существовала, однако она не была поединком, она скорее походила на войну, в которой участвовал один противник, и этим противником был он сам, Сивриев.

Прежний партийный секретарь Нено, любивший поковыряться в глубинах человеческой души, как-то сказал ему, что агроном с председателем схожи в одном и не схожи в ста одном. Наверное, он был прав, потому что только конечная цель была у них единой, во всем остальном они отстояли друг от друга весьма далеко. О каком родстве душ говорить, если один умилялся, видя расцветшие лютики, собирал их в букет и восхищался местом, где они растут: ах, какая красота, радует глаз, возвышает душу… а для другого, то есть для него, появление блестящих желтых цветиков становилось поводом для досады и новых тревог, потому что лютики на лугу — первый признак того, что поднялась подпочвенная вода, и нужно срочно ее отводить, иначе плодородная земля заболотится. Какая уж тут близость!