Времена и люди

— Ради одного этого стоило… — широко развел руки бай Тишо.

И вдруг его охватил озноб.

— А-а… не хватает… нечем дышать…

Пока они сообразили, что он хочет, пока расстегнули рубашку, он обмяк в их руках. В больницу! Скорее в больницу! Ангел развернулся и погнал к городу. Машина подскакивала на выбоинах, больной стонал… Наконец приехали, вытащили из машины, понесли на руках. Бай Тишо приоткрыл глаза, увидел голые белые стены коридора.

— Зачем опять сюда?

Шагов через десять проговорил отстраненно, как сквозь сон:

— Похожи на синее облако… Как хорош день на исходе…

Дежурный врач, все тот же Стоименов, от которого он прятался в туалете, появился тотчас и шел за ними остаток коридора. Помог уложить его на кровать, привычным движением задрал вверх одежду и, прямо ухом приложившись к груди бай Тишо, застыл, вслушиваясь в слабые проблески жизни и в упор, не мигая, глядя на них — на него и на Ангела. Им показалось, что прошла целая вечность, пока наконец Стоименов отлепил свою покрасневшую щеку от неестественно белой груди бай Тишо, опустил его рубашку и начал медленно-медленно заправлять ее в брюки.

— Куда это вы таскали его, ребята? Он бы месяц-другой протянул еще…

Ему хотелось спросить, неужели все кончено, но вместо этого он молча сел на краешек кровати и уставился в лицо умершего. Вот и увидел он ее, ту, при одной мысли о которой его сковывал страх. С малых лет он знал, что она оставляет после себя пустоту, которую ничто не в силах заполнить. Она отняла у него мать, когда он не успел еще запомнить даже ее лица, и всю жизнь в его душе зияет пустота, рана. Она давно уже перестала кровоточить, но не затянулась до сих пор. Да, он давно знает о  н е й. Но ему и в голову не могло прийти, что первая встреча с  н е й  произойдет у постели человека, которого он, как и большинство югнечан, считал едва ли не бессмертным.

XXVI

Ангел трахнул кулаком по двери, промчался по коридору, грохоча ботинками, как рота солдат, вскочил в газик и погнал по первой же широкой улице. Справа и слева понеслись крики, ругань, какой-то мужчина выскочил на середину мостовой и энергично замахал руками; он резко крутнул руль, мелькнула мысль: не сбил ли задним крылом, и тут же он забыл о нем. Он жал и жал на газ, слившись с рулем, не ощущая, как все больше увеличивает скорость. В какой-то момент он понял, что выехал за город: шоссе растворялось в сумерках, а навстречу побежали узкие пучки света.

Как сквозь сон он расслышал звук сирены. Выла сзади на полную мощь. Руки и ноги сработали рефлекторно, отклонив машину вправо и затормозив ее у бровки, а милицейская «Волга» уже обогнала его и замерла впереди.

Милиционер выскочил из машины, бросился к нему, и он узнал лицо: только что видел его перед собой на середине улицы. Что ему надо? Губы шевелятся, что-то говорит… Опять же рефлекторно рука потянулась за документами. Милиционер прочитал, поднял голову, и только теперь Ангел услышал его: что делал на главной улице в это время и почему не остановился… Голос резкий, злой.

— В молчанку играешь? Ты что, немой? А ну, вылезай!

— Не могу.

— В чем дело?

— Не могу… Нужно сообщить… Срочно. Сейчас, вот здесь, на этом месте…

Рука потянулась к соседнему сиденью, но пальцы в испуге отдернулись, и голова упала на руль.

— Вылезай и объясни как положено.

— Не могу… Ехать надо. Умер он. Надо сообщить.

— Кто умер? Где?

— Бай Тишо… В больнице.

— Какой бай Тишо? Югненский?

Он, корчась, мотнул головой.

— И куда же ты несешься?

— Надо сообщить… Там ждут.

Милиционер, посомневавшись, внимательно оглядел его.

— Машину сможешь вести?

Он молча кивнул.

— Но только за мной. И не обгонять! Ясно?

Он снова кивнул.

Тронулись. Милицейская «Волга» впереди, он за ней. Вот и Югне, административное здание. Лейтенант вышел, а он не мог шевельнуться, словно окаменел. Не мог. Не смел. Как войти и сказать? Ведь они все сейчас там, наверху, все правление… Заседают.

— Ну, давай, давай! — дергал его милиционер. — Ничего не поделаешь. Да и мужик ты, в конце концов!

— Пойдем со мной. Один не могу.

Лейтенант открыл дверь кабинета и подтолкнул его сзади. Он, пошатнувшись, сделал несколько шагов и замер, уставившись в темно-красную скатерть стола. Сколько раз он входил сюда и навстречу ему поднимались большие синие глаза, ободряла полная доброжелательности улыбка, почти никогда не покидавшая широкое крестьянское лицо.

Убитый вид Ангела встревожил всех, особенно тех, кто знал, куда и зачем он поехал. Первым молча поднялся Марян Генков, за ним Симо Голубов, тетя Велика, бай Серги… потом все остальные, еще не понимая, что происходит. Один только Тодор Сивриев сидел неподвижно на своем председательском месте.

— В чем дело?

Бесстрастный вопрос относился не столько к нему, сколько к слуге закона.

Ангел, как-то неестественно согнувшись, обхватил белую патлатую голову руками, плечи его задрожали, раздался тихий, тонкий, вибрирующий звук — так скулит щенок, когда ему голодно или он замерзает.

Симо, подхватив Ангела, пытался посадить его на стул.

— Авария? Где Филипп? Отвечай, что с Филиппом?

— Ничего. С Филиппом ничего.

— Товарищи, — тихо произнес лейтенант и снял фуражку, — тяжело, но вы должны узнать: бай Тишо уже нет среди живых.

Все застыли. Мертвящая тишина разлилась по комнате.

А ведь здесь всегда звучало много голосов, подумал Ангел, и всегда  е г о  голос, бодрый, неутомимый, теплый, человечный. Эти стены, окна, огромный стол годы подряд впитывали в себя  е г о  голос, впитывали, впитывали… А теперь вот комната молчит, онемела, вспоминает прошлое, память возвращает всех к жизни, прожитой здесь, сверкнувшей молнией над тесной долиной Струмы. Марян медленно обогнул стол, мрачно кивнул председателю, и оба вышли. За ними потянулись молча остальные, не толпясь, как обычно, в дверях.

В газик сели Тодор Сивриев, Марян Генков, тетя Велика, бай Серги, еще четверо — в «Волгу». Две машины одновременно остановились перед осиротевшим домом бай Тишо.

Двор выглядел не очень-то ухоженным, чувствовалось отсутствие хозяйской руки. Собственно, к этому двору руки вообще редко прикладывали: на домашние дела у бай Тишо времени всегда не хватало.

Марян Генков заставлял себя идти решительно, быстро, а тем, кто стоял на улице, казалось, что он пересекает двор, еле двигаясь. Подошли остальные члены правления и еще несколько человек, встретившиеся им по пути.

Вот и  о н а. Секретарь ведет ее под руку, подсаживает на высокую ступеньку газика, и она опускается на переднее сиденье — замкнувшаяся в горе, сразу постаревшая. Ангел осторожно трогает машину, а она находит в себе силы повернуться к провожающим и дать наказ, что сказать Сребре: отцу, мол, стало хуже, и мать поэтому поехала…

Марян Генков слово в слово громко повторяет ее наказ для тех, кто не расслышал, не понял, как надо известить девушку.

Две машины выезжают из села, их желтые лучи струятся в сумерках. Она чувствует, как большая белая кудель качается в ней и качает ее из стороны в сторону, хочет приказать ей: остановись! — чтобы никто не догадался о ее слабости и муке, но, как ни напрягает она свою волю, ничего не получается. Она ощущает под собой сиденье, на котором он провел столько лет, покачивает головой и вслушивается в удары своего собственного сердца, частые, но слабые, в другое время и внимания бы не обратила. А  е г о  билось редкими, мощными толчками… Какое там биение! Оно бухало. Приложишь ухо к груди и слышишь: «Лу-оп! Лу-оп!» Она даже говорила ему, что его сердце стучит, как конь копытами по булыжнику, а он отвечал, смеясь, что так и должно быть: коли взвалил на плечи ношу, что не всякому коню под силу, так и сердце имей конское. И ни он, ни она тогда не знали… да и когда было думать о здоровье? Работа поглощала его целиком. Односельчане пользовались его добротой, безотказностью, взваливали на него свои заботы, горести; он с утра до ночи возился с их делами — когда надо и когда не надо, входило это в его обязанности или не входило. Как нет людей абсолютно плохих, так нет и абсолютно хороших. Тишо хватался за множество дел одновременно, забывая иногда о самых важных. Она ему напоминала о них, подсказывала. Он приносил в дом чужие радости и печали, по вечерам рассказывая ей о прожитом дне, невольно перекладывал их на нее, чтобы отдохнуть до следующего утра и освободить в своем сердце место для новых людских тревог, которые навалятся на него с началом нового дня. Так повелось у них с самого начала супружества: она вбирала в себя успехи и просчеты, победы и неудачи, и они хранились внутри ее, чтобы в такой час, как этот, когда его большое сердце перестало поверять ей людское счастье и горе, было бы о чем вспомнить. Ну кто бы мог подумать, что сердце, о котором он сам говорил, что оно лошадиное, откажет, не вытянет непосильный воз. Его сердце. Оно остановилось, а ее, слабое, самое что ни на есть обычное, живет, продолжает биться.