И сто смертей(Романы)

Ничего подобно Берг еще не испытывал за всю свою долгую летную практику. Самолет, казалось, волочили по скалистым уступам. И тут же его несло по течению порожистой реки, и какие-то гигантские бревна, льдины или перекаты с разрушающей силой без конца били по фюзеляжу самолета и его хвостовому оперению. Беснующийся штурвал явно надумал переломать пилоту руки, вывернуть их из плечевых суставов.

Больше не было уже и силы думать о том, что их ожидает впереди. Коонен безнадежно запутался в прокладке курса. Да и какой тут, в этой дьявольской пляске, можно было выдержать курс, когда движение самолета не подчинялось никаким правилам. Все силы и все остатки воли уходили на физическую борьбу за существование.

В этот момент перед глазами Берга встала давняя гнетущая картина его первых учебных полетов, которая спустя годы все еще продолжала внушать ему страх. На какое-то время он забыл о ней.

Учебный аэродром располагался сразу же за последними домами пригорода. Взлетная полоса упиралась дальним концом в редкую сосновую рощицу, сквозь которую неизменно просвечивало желтоватое от постоянной дымки над городом небо. У части сосен верхушки засохли, деревья с редкими ветвями казались обглоданными.

С первого же самостоятельного полета сосняк этот пугал Берга. Осенью туда упал курсант, не успевший оторваться от взлетной полосы. После этого Бергу при каждом взлете казалось, что он не сумеет вовремя набрать высоту. Его взлеты были резкими и неуклюжими. Но совладать с собой он не мог, всякий раз, отрываясь от земли, он просто физически ощущал, как высохшие макушки тянутся своими ломкими ветвями к шасси его самолета, чтобы ухватиться за них. Порой Бергу казалось, что у курсанта второго года обучения, который упал в сосняк, в предшествующие годы было много собратьев по несчастью — не потому ли в сосняке столько деревьев с сухими верхушками? — только начальство летной школы, разумеется, скрывает это от новых поколений курсантов, чтобы не нанести урона их боевому духу.

Берг был уверен, что, если бы он немного побродил в сосняке, он бы обязательно обнаружил под деревьями следы былых катастроф. Обломки, конечно, давно убраны, но в хвое, несомненно, остались потерянные гайки, щепки от пропеллеров, оторванные пуговицы от кожаных пилотских тужурок. Уж он бы сумел отыскать их.

Однако на протяжении всех лет, которые Берг провел в летной школе, у него не нашлось времени, чтобы отправиться в сосняк и поискать там следы былых катастроф. Они так и остались там, неведомые и нагоняющие страх.

Страх этот преследовал его до окончания летного училища. С фронтовых аэродромов Берг взлетал всегда безупречно.

Сейчас, в трясущемся самолете, на темном фоне органического стекла фонаря кабины, которое чернело подобно нарисованным оконным квадратам на стене Робинзонова дома, перед глазами Берга снова возникла зазубренная кромка редкой сосновой рощицы. Не рано ли он праздновал спасение, не сама ли погибель пришла за ним? Не оттого ли такой треск, что высохшие верхушки сосен скребут уже по днищу фюзеляжа и, не находя убранных шасси, срывают листы дюралевой обшивки? Не они ли пытаются остановить в воздухе самолет, чтобы в следующий миг он грудой обломков рухнул вниз?

Стрелка высотомера начала отсчитывать последнюю тысячу метров над морем.

Не раздумывая, Берг протянул руку к телеграфному ключу. Он делал то, что до сих пор строго запрещал себе и другим: искал связи. С кем угодно, хоть с самим дьяволом, лишь бы тот был живым существом, способным услышать и понять его.

Рука Берга отстукивала с медлительностью неопытного радиста: три точки, три тире… опять и опять. Через какое-то время Берг понял, что этого мало. Рация ведь не включена на передачу, К тому же нельзя просить помощи невесть откуда. Он нетерпеливо стал подавать знаки Коонену: штурман понял его. Опираясь о стенку кабины, Коонен подобрался к рации и включил ее на передачу. Берг продолжал выстукивать SOS, к которому теперь прибавились позывные — LQ86. Коонен большими неровными цифрами нацарапал прямо на карте их примерные координаты и поднес лист к глазам Берга. Берг передал в эфир и координаты. Затем он знаками показал, чтобы Коонен повторил передачу, и снова сосредоточился на управлении самолетом. Лейтенант с последней отчаянной надеждой ухватился за телеграфный ключ, он сбивался и спешил, но продолжал цепляться за возможность спасения.

Если Берг втайне надеялся, что высотомер и на этот раз обманывает и до моря расстояние значительнее, то этой надежде не суждено было сбыться. Стрелка двигалась, она опускалась все ниже, продвижение это было слишком стремительным.

Они боролись за жизнь до последнего. Рация беспрерывно посылала в ночь сигналы бедствия. Только LQ86 уже был не в состоянии преодолеть те мили, которые пролегли между самолетом и его посадочной полосой. Море и небо вокруг них оставались пустынными, лишь с неослабной силой продолжала бушевать буря, ей не было никакого дела до отчаяния и надежд этих двух затерянных в просторах ночного неба людей.

Сбивчивый, частью нечеткий сигнал бедствия совершенно случайно поймал какой-то исландский радиолюбитель из Акурейри. SOS, передававшийся на частотах, не предназначенных для этого конвенцией, был ошеломляющим в своем беспомощном одиночестве и заставил бессонного радиолюбителя среди ночи сообщить о нем по телефону в Рейкьявик. На море бушевал настоящий шторм, и бедствие могло быть серьезным. Почерк радиста говорил об отчаянии. Кроме того, здесь, в высоких широтах, не полагалось проходить мимо любого сигнала бедствия, каким бы необычным он ни казался.

Однако позывных LQ86 ни в одном регистре не обнаружили, оставалось предположить, что это военный самолет. На соответствующий запрос из штаба базы в Кефлавике сообщили, что такие позывные им также неведомы и, по тщательно проверенным данным, в квадрате с указанными координатами никто не находится.

Высылать же при такой погоде на авось патрульный самолет сочли невозможным.

На каком-то экране локатора дальнего слежения в ту ночь видели импульс LQ86, пока он не скрылся за горизонтом и не погас, словно искорка, в море. Дежуривший в ту ночь оператор третьего класса, солдат первого года службы, принял мелькнувшую вспышку за атмосферный разряд, о котором и докладывать начальству не стоило.

А потому и в вахтенном журнале не появилось никакой записи по этому поводу.

8

Когда младший сын Андерсенов Марек очнулся в постели, полусгоревшая термитная бомба уже ушла глубоко в пол и продолжала свой путь сквозь этажное перекрытие дальше, вниз. В комнате стлался белый дым, от которого паренек закашлялся и начал тереть глаза.

Как только Марек окончательно проснулся, лицо его приобрело напряженное выражение. Только что по- детски мягкое и приветливое во сне, оно застыло, сведенное злой судорогой. Так происходило всегда. Сам Марек об этой перемене и не подозревал, лишь просыпаясь от умиротворяющих снов, он всякий раз ощущал необъяснимое недовольство, которое находило на него. Это заставляло его капризничать и упрямиться даже в тех случаях, когда он этого вовсе и не собирался делать. Со временем капризы стали отличительной чертой младшего сына Андерсенов.

Родители заметили раздражительность ребенка вскоре после того, как он вышел из грудного возраста, но не знали, что с ней делать. О том, чтобы пойти к психиатру, и речи быть не могло; как снести потом бесконечные сплетни — их ведь не избежать, что у них в доме сумасшедший ребенок? Они понадеялись, что, может, со временем, с возрастом все пройдет само собой.

Старший брат Антал уже не спал. Он сидел на кровати, закутав ноги в одеяло, не отводил взгляда от угла комнаты и медленно раскачивался взад и вперед. Глаза его сверкали в полумраке синеватым отблеском. Лицо светилось каким-то внутренним удовлетворением. Мареку стало немножко не по себе, но это было сладостной жутью, она нравилась ему, от нее по спине побежали приятные мурашки.