Смертеплаватели

Тан терпеливо объяснял: ничего подобного, во время освобождения Пном-Пеня «красные кхмеры» очищали больницы именно по приказу свыше: срывали пациентов с коек и с операционных столов, убивали врачей, разбивали медицинскую аппаратуру, уничтожали лекарства. Крестьянскому государству, давшему обет бедности и всеобщего труда, незачем кормить хворых и увечных.

Устав спорить, Чей принималась плакать — тоненько, словно котёнок. И Тан, самолично лишивший жизни не менее, чем сорок человек, в том числе и женщин, почему-то терялся перед этим плачем. Не мог сохранять революционную твёрдость…

В конце концов, случилось постыдное, то, что надлежало скрывать от себя, а пуще от других: начальник коммуны влюбился в интеллигентку-воспитуемую. Это, опять-таки, мало отразилось на образе жизни Чей, не избавило её руки от кровавых ссадин, не удлинило куцый ночной сон. Но, когда в коммуну прибывали новые группы воспитуемых, и Тан, по инструкции, разлучал супружеские пары, чтобы соединить мужчин и женщин уже не буржуазными, а трудовыми узами в новых сочетаниях, — Чей Варин избегала такой участи. Проходя по рядам сидевших на корточках безгласных коммунаров, Тан буквально наугад тыкал пальцем, — «ты будешь с ней, ты пойдёшь к нему», — но ни разу не задержался возле той, о ком думал со щемящей нежностью…

И вот — окончилось время смутных надежд, радостного томления. Получен прямой приказ районного комиссара: выдать «болтунью» Чей за грязного придурковатого мужика под шестьдесят. Спорить не приходится: Санг Пхи командует соансроками, бойцами службы безопасности. Им по 13–14 лет, это дети беднейших крестьян; они неграмотны, они впервые надели обувь, целую крепкую одежду и поели горячего супа, став солдатами Вождя. Соансроки легко и весело обратят коммуну в груду костей и пепла, вместе с самим Таном, чья жизнь отмечена таким пятном, как три курса университета.

Комиссар уронил свои пахнущие смертью слова и отбыл на сердитом «джипе»: лишь такие машины могли ездить по дорогам страны, для непроходимости перерезанным бороздами. Под огромной полной луною в серо-пепельном небе над джунглями, перед бараком собраний остался стоять распятый Тан Кхим Тай… И вдруг решительно шагнул вперед.

Стоны, ночные тягостные вскрики, храпы и бормотания витали в женском бараке. Тяжёл был запах тел, ежедневно омываемых лишь своим потом. Пошарив лучом фонарика по циновкам, Тан подошёл и встряхнул за плечо Чей; чуткая, словно кошка, она мигом подняла голову с едва отросшей щетиной.

Давно уже их индивидуальные политбеседы стали прогулками под звёздным небом, по лесной просеке, где пахло гнилью, орхидеями и гелиотропом. Сегодня не вышло — из-за комиссара. Чей решила, что друг решил хоть под утро наверстать упущенное; её ломал на ходу, валил с ног прерванный сон, но, благодарная Тану за его людское чувство, женщина шла почти счастливая, готовая на всё для этого мужчины.

В глубине леса вставали руины старой пагоды, сегодня залитые лунным потопом. Чётко рисовалась каждая впадинка на стенах, двести лет назад сработанных из прочного пандануса. Даже топоры и факелы «красных кхмеров» не смогли снести храм до основания… Эмалевым глазом испуганно глядел с полу большой медный Будда, лежа на боку в толще истоптанных, разбитых прикладами драгоценностей. Осколки фарфоровых ваз эпохи Мин, статуэтки литого серебра, с нарочно отстреленными головами; сплющенные алтарные сосуды, среди них золотые; полусгоревшие, расшитые золотом одежды и покрывала, красные занавеси; клочья древних пергаментных свитков — и монеты, монеты, китайские, тибетские, вьетнамские, местные… Два века подряд в знаменитую пагоду стекались паломники.

Подведя Чей к руинам, Тан взял её за плечи и повернул лицом к себе. Она вздрогнула, но не отстранилась. Она ждала.

Долго, с тоскливой нежностью, всматривался начкоммуны в глаза своей воспитуемой, — словно искал там чего-то и не мог найти. Она волновалась всё сильнее, томительно и сладко. Сейчас должно было свершиться…

Медленно и бережно Тан прикоснулся горячими сухими губами к мягким губам Чей. Закрыв глаза, она робко ответила на поцелуй.

…Что это маленькое, твёрдое прижалось к её ребрам под левой грудью?

Чей Варин не успела сообразить. Точно побег бамбука сломали, — негромко прозвучал выстрел.

Подобно спящему ребенку, она лежала на земле, свернувшись, подтянув колени к лицу. Тан погладил ёжик волос убитой; сунул пистолет в карман и, горбясь, побрел обратно к посёлку.

Одуряюще пахли ночные цветы в полнолуние… Свернув с просеки, он выбрал длинную, извилистую тропу. По дороге Тан ломал голову: как бы отомстить этой тупой твари, «товарищу» Вану, хоть и косвенному, но все же виновнику смерти Чей? Её гибель — вполне рядовой для коммуны случай, комиссар и внимания не обратит; тем более, он с первого взгляда невзлюбил «болтунью»… С Ваном сложнее, Санг Пхи его приметил и отличил. Значит, надо спровоцировать придурка на какое-нибудь нарушение, безусловно, по всем правилам влекущее казнь…

Бараки были уже близки. Пронёсся верхний ветерок, лопоча невнятно и зловеще в разрезных листьях пальм. Впереди, на поляне, виднелось большое хлебное дерево, крона шатром, с плодами, свисавшими почти до земли. А под деревом — сутулые, вороватые перебегали фигуры…

Ну, вот и всё, подумал начкоммуны. Легко и просто. Да неужели вправду есть она, справедливая высшая сила, та, о которой толковали, пока не были перебиты, кру сангкриэч, монахи в оранжевых тогах?…

Не видя Тана, под хлебным деревом копошились трое, Ван и ещё два крестьянина, вместе с Ваном пригнанные из Прейвэнга, такие же тёмные, трусливые и хитрые. Решили сделать себе прибавку к ежедневной порции риса…

Он остановился, всё ещё невидимый для воров, не выходя из лесной тени. Можно, конечно, прямо сейчас разрядить обойму — комиссар не придерётся, слишком велико преступление. Но Тан поступит иначе: отведёт негодяев в посёлок, поставит их перед строем и казнит лишь после должной беседы о том, как надо беречь всенародную собственность. Наверное, прикажет облить бензином и сжечь.

Не сомневаясь, что сейчас увидит сцену самого жалкого пресмыкательства, начкоммуны вышел на свет и зашагал поляной. Три силуэта застыли, приземистые, раскоряченные… и вдруг разом бросились на Тана.

Он успел выстрелить только раз, и без толку. Затем по руке чем-то хватили, выбили пистолет… Зажатые в угол, порой сатанеют кролики; обыкновенные коты прыгают на обидчика, будто рыси. Привыкший к раболепию коммунаров, Тан Кхим Тай был скорее изумлён, чем испуган. Легче поверил бы он в то, что хлебное дерево оживёт и примется хлестать его ветвями!..

Хрипло и смрадно дыша, мужики свалили Тана. Дубасили его палками, топтали каменно-ороговелыми ступнями, пока не проломили грудную клетку и не размозжили череп. Били мёртвого, шептали самые страшные ругательства, какие только знали. И, внезапно ужаснувшись содеянному, неуклюже помчались прочь от посёлка, в джунгли.

VIII. Большой Киев, 2180 год

Думали ли вы когда-нибудь, что значат слова «человек родится свободным»? Я вам их переведу, это значит: человек родится зверем — не больше.

Это действительно вылазка за город. С шестикилометровой высоты, с домоградского минидрома на минилёте Крис мы совершаем прыжок к югу, туда, где вдали от скопища домоградов лежит заповедный угол Троеречья…

Есть область исконной Руси, очерченная тремя реками — Днепром, Ирпенём и Стугной, пересечённая с севера на юг грядой холмов-останцов, издревле слывущих у нас горами. Зелёные крутобокие горы бегут от Вышгорода до Триполья, напоминая о том времени, когда здесь исполинским плугом двигался ледник, выпахивая русло Днепра… По берегам Троеречья с незапамятных, чуть ли не ледниковых пор садились местные и пришлые племена; разбивали свои поселения, на холмах строили укреплённые грады, сплошными насыпями отгораживались от хищной кочевой Степи. Подлинных названий племён не знает никто: греки их окрестили скифами, то есть сердитыми, хмурыми; археологи же новых веков, не мудрствуя лукаво, именовали по месту находки первого поселения: зарубинцами, черняховцами… В сравнении с возрастом многих здешних культур Киев можно было бы назвать Новгородом…