Страница 91 из 92
Он быстро пересек улицу, пробежал двором и задержался перед дверью в сенях. В доме звучали рассерженные голоса, но стоило ему перешагнуть порог, как голоса смолкли.
Почти вся семья Яранцевых была в сборе, он не видел только Ксению и Васену. Хозяин дома стоял на коленях возле раскрытого сундука и что-то торопливо запихивал туда, отмахиваясь от жены, которая пыталась помочь ему. По горенке, попыхивая папиросой, расхаживал Роман, иа корточках около стены сидел в ватнике Никодим, мрачно следил за суетливыми движениями отца, рядом с ним горбился в потертом кожушке дед Иван, как нахохлившаяся на насесте старая птица.
— Добрый день! — громко сказал Константин и обежал горенку.— А где же...
Он тут же осекся, наткнувшись на сердитый взгляд Пелагеи.
— С ребенком пошла погулять,— сказала она, но, очевидно устыдившись своей неучтивости, тихо добавила: — Скоро придет!.. Видите, какой у нас в доме ералаш поднялся!.. Одной загорелось ехать, другому вся жизнь стала вдруг не по нутру, вот и выпряглись все и тащат кто куда...
— Не зуди, мать! — сурово остановил ее Яранцев.— Пришел, значит, нам такой срок, а днем раньше, днем позже — какая разница?..
— Теперь больно все умные стали, не приведи господь! — не вытерпев, фальцетом крикнул дед Иван.— Никто ии с кем не считается, всяк сам по себе и все врозь, куда кривая вывезет,— так и живем:, пока смерть не подкараулит... А там уж думать нечего — полный расчет придет!
— Как же так, Корней Иванович? — разводя руками, проговорил Константин.— Выходит, все в семье против, а вы уезжаете!
— А я никого не неволю! — Корней хлопнул крышкой сундука и поднялся, отряхивая пыль с колен.— И никому не клялся, что буду тут свой век доживать... Земля вон какая — все по ней ездят, куда желают, а я чем хуже других?
— Да кто же вам запрещает ездить? — горячо возразил Константин.— Для этого совсем не обязательно бросать родной дом! Сами в Москве побывали, хлопотали за всех и вот на тебе — плюете на все и бежите куда-то!.. Не верите, что жизнь тут наладится — так, что ли?
— Наладится-то наладится, а мне уж ни к чему.— Корней присел на сундук, нашарил кисет в кармане, стал сворачивать цигарку.— Устал я...
— Мы вам путевку выхлопочем в санаторий! — пообещал Константин, загораясь робкой надеждой, что ему удастся убедить старика в своей правоте.— Подлечитесь, отдохнете, а там мы и о пенсии подумаем...
Константин не заметил, как покинули горенку и сыновья, и жена, и дед Иван и он остался наедине с Корнеем, словно все надеялись, что без них он сумеет уговорить главу семьи.
— Вроде что-то отболело во мне и отвалилось, как короста,— вздохнув, проговорил Корней, и над головой его поплыл, расползаясь, ленивый дым.— Сам не знаю, что со мной сделалось... То, что вчера было главней главного, сегодня совсем стало не нужно!.. Что вы будете тут с Дым-шаком плантовать — мне все едино... Извиняй, конечно, говорю, как оно есть...
— Но разве вам безразлично, как будут жить здесь ваши дети? — уже злясь на себя, что он так беспомощен и жалок, допытывался Константин.
— Пускай остаются — я им не судья! Я им сопли по-вытирал, поводил на помочах — хватит! — Корней не докурил цигарку и дрожащей рукой вдавил ее в землю цветочного горшка.— Они молодые, могут сто раз споткнуться и опять идти. А мне уж ничего не надо — будем вон с матерью внучку нянчить, и вся недолга. Пенсию себе исхлопочу, и заживем, как в песне поется,— молодым, дес-
кать, завсегда дорога, а старикам, выходит, почет. Имею я право?
— Имеете, конечно, по зачем вы тащите за собой дочь?.. Ее здесь уважают, любят!.. Она вон в какой драке устояла и победила!
— Да я, может, из-за нее-то и еду отсюда! Кому я тут нужен, старый пень? И без меня жизнь встанет в свою колею... А ей как здесь жить? Вот посуди — осталась одна, как столб при дороге: хоть и всем видать его, а никому до него дела нет, все мимо едут... Еще скажешь, что на собрании ей в ладоши хлопают? Да что с тех ладошек, когда домой явится и опять одна?.. Все знают, от кого у нее ребятенок, кому она нужна с таким довеском?
— Да как вы можете так говорить? — почти в отчаянии крикнул Константин.— Да если хотите знать, то я...
— И про то догадываюсь! — сурово перебил его Корней и поднялся.— Да надо бы раньше про то думать, а сейчас, коли ветка от дерева отломилась, ее веревкой не притянешь, не приживется она... Может, на стороне она скорей корешки пустит и дело себе найдет, и человека, на которого можно будет опереться.
На пороге горенки показалась Ксения с белым свертком на руках, и Корней осекся, замолчал. Константин замер, боясь сделать лишнее движение навстречу Ксении, не спуская глаз с ее смуглого, омытого светом лица.
— Здравствуйте! — сказала она, придыхая и глядя на него с непонятной нежностью.— Боже мой! Вы сейчас совсем похожи на того Мажарова, с которым я когда-то танцевала в Доме культуры, помните?
Он кивнул и сделал робкий шаг к ней, наклонился над ребенком. В раструбе одеяла виднелось пухлощекое розовое лицо в кружевном чепчике, покрытый белыми крапинками нос, восково прозрачные веки с белыми, словно в муке, ресницами. Девочка сосала во сне пустышку.
— Сегодня утром, не поверите, она совершенно сознательно улыбнулась! — восторженно рассказывала Ксения.— Смотрела, смотрела и улыбнулась!.. Прямо чудо какое-то, правда?
Она стала разматывать одеяло, устраивая девочку в скрипучую плетеную кроватку, а он глядел на нее не отрываясь, дивясь той перемене, которая произошла с нею. Она как будто жила уже какой-то другой жизнью, далекой
и от него, и от всего недавнего, и было в этой недосягаемости и отрешенности что-то такое, что вызывало и чувство зависти, и удивления, и не до конца осознанной ревности. Даже внешне она была в чем-то иной, точно материнство высветило ее всю изнутри, и озарение это проникло в глаза, в улыбку, в голос, придав ему неуловимую мягкость.
— Ну вот, часа два она будет спать! — Кеения наконец оторвалась от дочери.—Если пустышка выпадет, ты ей, тятя, дай, ладно? А мы немного пройдемся...
Корней качнул головой, угрюмо проводил их глазами. На кухне уже никого не было, одна мать возилась около печки и, отшатнувшись от шестка, улыбнулась Константину просящей и скорбной улыбкой.
Не сговариваясь, они пересекли улицу и зашагали напрямик к роще. Шуршали под ногами вороха ржавых листьев, за облетевшими деревьями, внизу под обрывом густо синела река в стружках мелкой ряби.
— Скажи, зачем ты едешь?
Он не заметил, как вырвалось у него это «ты», словно не было между ними долгих лет разлуки, просто он вчера послал ей записку: «Приходи в рощу, буду ждать тебя у серых камней»,— и она пришла на свидание.
— Мне тяжело тут сейчас— Она прислонилась к толстому стволу тополя.— Ведь это подумать только, что я здесь вытворяла!.. Какой-то бред!., Кто же мне все это простит?
— Но где же, как не в родной деревне, ты сможешь доказать, что ты... ну, совсем не такая? —опять начиная беспричинна тревожиться, проговорил Константин.— Все же понимают, не твоя это вина!..
— Думаешь, спишут мой грех, потому что была глухая и слепая? — Ксения горько усмехнулась.— Нет, нет, куда-нибудь подальше, где никто меня не знает, и чтоб все заново!..
Лицо ее точно гасло, и каждое слово отдавалось в нем острой болью. Над ее головой в серых сучьях висел тонкий круг паутины, в нем сверкали оттаявшие после ночного заморозка бисерные капельки. Ксения стояла, запрокинув бледное лицо, и в расширившихся глазах ее дрожали слезы.
— Прости меня, Ксюша,— опустив голову, глухо сказал Константин.
— Не надо, Костя!.. Не надо!
— Не уезжай! — с безотчетным отчаянием попросил он, боясь, что она не дослушает и уйдет, уйдет именно в эту минуту, когда от ее слова зависела вся его жизнь.— Я виноват перед тобой больше, чем все. Но ведь я был тогда совсем мальчишкой. У меня никогда никого не было, кроме тебя!..
— О чем ты? Замолчи! — плача, выкрикивала она и пятилась уже от него.— Я не могу!.. Пойми, не могу!.. Ты же знаешь, от кого моя дочь... Да и вообще не о чем говорить... Зачем обманывать друг друга!..