Страница 90 из 92
Но прошлое, видимо, учит не всех, и иные, пройдя через тяжкие испытания, остаются глухими к тому, чего требует от них жизнь. Константин вспомнил, как на пленуме областного комитета, куда его пригласили вместе с Егором, Лузгиным и Черкашиной, запальчиво и истерично кричал с трибуны приреченский секретарь Коробин, каялся, бил себя в грудь, изображая себя жертвой пробатовского диктата, и как Дымшаков гаркнул на весь зал: «Какой ты коммунист!.. Уж чья бы корова мычала!» Коробина не стали слушать, и он сошел с трибуны под осуждающее гуденье... В Черемшанку возвращались на председательском «газике», возбужденные, горластые, вспоминали обо всем, что слышали на пленуме, вели себя так, словно Лузгина не было в машине, словно он не сидел впереди, рядом с
шофером, намертво вцепившись обеими руками в железную скобку. За всю дорогу Аникей не сказал ни одного слова, дергался на ухабах, глядел на рыскавшие по колеям световые пятна от фар, и с его бугристого лба катились капли пота. Лишь перед самым въездом в Черемшанку он, не оборачиваясь, хрипло спросил: «Ч-чего, мужики, со мной будете делать?» За всех ответил Дымшаков: «Надо народ спросить — он лучше нас знает!..» У правления «газик» поджидала целая толпа, и Константин сразу попал в чьи-то объятия. Все откуда-то уже проведали, что и ему, и Егору, и Ксении вернули партийные билеты. Константин начал было делиться новостями с обступившими его че-ремшанцами, но Агаша Пономарева нашлась: «Айдате лучше в клуб! Там все и расскажете — вон сколько народу собралось, можно и собрание провести!» Ее голос потонул в одобрительном шуме, толпа отхлынула от машины и повалила в клуб. И хотя никто никого не извещал, скоро клуб был набит до отказа, пришлось даже открыть окна, чтобы было слышно и тем, кто не сумел протиснуться в зал. Константин попеременно с Егором рассказывали о том, что происходило на пленуме. Стояла напряженная тишина, в распахнутые окна врывались шорохи ночи, бились о стекла ламп ночные мотыльки. Вопросам не было конца, пока в заднем ряду не подняла руку Авдотья Гне-вышева. «Правду или нет говорят, что Константина Андреевича забирают от нас в райком?» Зал загудел, и Авдотья крикнула: «А что до меня, то я бы их сейчас обоих выбрала — Егора председателем, а Константина Андреевича парторгом, и душа была бы на мосте!» Казалось, от грохота ладош и криков рухнут стены. Константин несколько раз вскакивал, чтобы унять разбушевавшийся зал, но ему не давали говорить. Он чувствовал, как теплеют и набухают веки... Получалось совсем не по Уставу, что его выбирали парторгом на общем беспартийном собрании, и он, как мог, пытался это объяснить людям, а Дымшаков хохотал во все горло: «Ниче-го-о-о!.. Покрепче будет!..» Однако, когда речь зашла о нем самом, вышла непредвиденная заминка. Едва назвали его фамилию, как у края сцены вынырнула Анисья, замахала руками: «Стойте, мужики! Стойте, бабы!» Зал затих. «Сто раз отмерьте, преж-дем чем за Егора руку подымать! В своей избе он и бог, и отец, и ребенок малый, я за всю жизнь от него ничего худого не видела, но характер у него — надо бы круче, да нельзя! Не пожалейте потом!» Катился по рядам смех, до слез хохотал сам Егор, потом, смущенно покашливая, при-
знался: «Правду баба говорит — уж такой я сотворен!» Лицо его посуровело, и, глядя немигающими глазами в зал, он заговорил с хрипотцой, волнуясь и сбиваясь: «Потачки мне, конешно, не давайте!.. Чуть что... если зарвусь — не щадите! Вяжите по рукам и ногам и гоните с глаз долой!.. Помните моего покойного тезку Егорку Чурова? Он, бывало, как напьется, так на всех с кулаками лезет, а в своем доме рушит, что попадает под руку: самовар так самовар, посуда — так бей посуду! Не удержи его — он печь развалит и за крышу примется!.. Женка с перепуху звала соседей, они вязали Егорку, и он сразу становился смирней смирного... Вы же меня тверезого выбираете и не первый год знаете — я своих сил, какие есть, не пожалею!.. Но и вы не жалейте меня, если я покажу свой дурной характер!..» Его не дослушали, и над головами людей взметнулись и закачались живые руки и долго не опускались... О Лузгине совсем будто забыли, хотя он сидел за столом президиума, не поднимая глаз, положив на кумачовую скатерть вздрагивающие руки. Но в конце собрания выскочил на середину зала кладовщик Сыроваткин, покрутил жилистой шеей и попросил слова. «Мы должны, граждане колхозники, поблагодарить родную нашу партию и правительство, что они помогли нам вывести на чистую воду таких горе-руководителей, как Аникей Лузгин!» Зал взорвался негодующими криками: «Ах ты, лизоблюд окаянный!», «Связать его одной веревкой с Аникеем и под суд!». Люди не успокоились до тех пор, пока не решили передать дело о бывшем председателе и его помощниках в районную прокуратуру. Расходились глубокой ночью, под звездами, гомонили на всю деревню, и до самого рассвета не гасли в избах огни...
— Константин Андреевич!
Наперерез через улицу бежала Васена, точно сигналя ему красной, зажатой в руке косынкой, как крылья бились полы ее черной распахнутой тужурки.
— Что случилось? — Константин бросился ей навстречу, выронил из рук кочан.
— Не пугайтесь! Ничего страшного! — Васена тяжело дышала, глядела на Константина, будто не узнавая его.— Какой вы чудной без бороды!..
— Какая чепуха! — Он по-прежнему ждал, встревоженный одним ее видом.— Да говорите же, в чем дело!
— Наши уезжают из Черемшанки!
— То есть как? — растерянно спросил Константин.— Вся ваша семья?
— Нет, не вся!.. Тятя с мамой и Ксюша!
— Как это? Я только вчера видел Корнея Ивановича на ферме, и мы вместе кое-что придумали...
— Ну вот, а сегодня ночью он ходил по избе и вздыхал... Я подумала, что он заболел, и спрашиваю: тебе, мол, нездоровится, тятя? «Да нет, просто не спится...» А утром, как сели за стол, он и объявил, что решил уехать в город насовсем... С ним, дескать, поедет мать, и Ксюша, и дедушка, если захочет... Ромка и Дым стали его уговаривать, но нашего тятю с места не сдвинешь, когда он что задумал...
— Пойдемте сейчас же к вам! — решительно заявил Константин и взял Васену под руку.— Нельзя, чтобы они уезжали, поймите! Ради чего же мы добивались справедливости? Чтобы такие люди, как ваш отец, покинули родную деревню? Нет! Нет! Мы должны уломать его!.. А Ксения Корнеевна — ее-то что заставляет уезжать отсюда? Ее-то уж я совсем не понимаю!
— Мне кажется, что она уезжает из-за вас...
Ему показалось, что он ослышался, но в Васене все было вызовом — и чуть осипший от волнения голос, и бледное, почти бескровное лицо, и застывшие в напряженном изломе брови.
— Вы большая выдумщица, Васена! — опустив голову, сухо сказал Константин.
— Не верите? — Васена резко отняла локоть и, отстранясь от Константина, смотрела на него с испытующей строгостью.— Она сама призналась мне, что не хочет жить там, где вы живете... Раньше я, дурочка, думала, что она на самом деле ненавидит вас, и еще защищала, спорила с ней, а теперь все поняла... Она же сама с собой борется, она просто бредит...
— Ну зачем вы? Не надо! — настойчиво попросил Константин.— Не будем об этом...
— Ага! Не будем? Я так и зиала! — словно уличая его в чем-то, злорадно проговорила Васена.— Впрочем, как знаете, мне все равно!.. Хоть оба отсюда сматывайтесь, не жалко! Слышите?
Она заплакала и бросилась бежать по улице.
— Васена! Куда вы? Погодите!
Он кинулся было следом за нею, но наткнулся на туго натянутую веревку и чуть не упал. Веревка была привязана к вбитому в землю колышку, и на другом ее конце ошалело металась белая коза. Константин остановился, вытер вспотевший лоб и медленно зашагал дальше. Где-то
в соседнем дворе жалобно мычал теленок, перекликались, пробовали голоса петухи... «Ну хорошо, догоню я ее,— думал Константин,— а дальше что? Ведь не могу же я сказать ей то, что она хочет услышать от меня! А сказать ей правду — значит оттолкнуть от себя человека, может быть, самого преданного и близкого мне во всей Черемшанке, если не считать Ксению...» О Ксении он думал не переставая с того памятного бюро, когда их исключили из партии и когда она стояла у стены, бледная и гневная, и глаза ее горели мятежным блеском. Если бы он не чувствовал в тот день себя таким униженным и бессильным, он пришел бы к ней и признался во всем... Чего же он ждал эти три месяца, на что надеялся?.. Когда-то он трусливо и малодушно бежал от нее, боясь, что она станет обузой, помешает совершить в жизни что-то настоящее, а возвратись через десять лет, снова ничего не понял — ни ее чувства, ни ее метаний. И может быть, теперь терял ее второй раз в жизни, но уже безвозвратно...