Страница 39 из 92
Летели в ведра картофелины — туп! туп! Потом кто-то в дальнем углу не выдержал и свистящим шепотком крик-пул из темноты:
— Ты лучше скажи, кто тебя за язык тянул в области, когда ты опять всем дым в глаза пускал!
Лузгин строго кашлянул, помолчал, стараясь разгадать по голосу, кто это спрашивает, но, так и не поняв, ответил вопросом:
— Это кто же среди вас против задач, которые перед нами партия ставит?
— Да брось ты за партию прятаться — она тут ни при чем! Сам выхваляешься, лезешь наперед, чтоб выслужиться! — раздался чей-то молодой, срывающийся от волнения голос.
— Любушкина вон и партию не обманывает, и берет то, что колхозу по силам.
— А кто нашу силу мерял, бабоньки? — снова пытался свести все к шутке Аникей.— Али вы сами себе не верите?
— Была у тебя сила, когда мать тебя носила! — уже зло и бесстрашно крикнул кто-то из затянутого мглой угла.— Мы тебе не верим, кровосос ненасытный! И когда ты только слезешь с нашей шеи?
Лузгин молчал, будто онемев, потом, опомнясь, сорвался, заметался по узкому проходу, зажатому тесовыми переборками, закричал захлебываясь:
— Кто это сказал? Какая контра разводит тут агитацию против меня? Кому здесь не по нраву Советская власть?
Казалось, в овощехранилище никого уже не было, такая стала в нем тишина, и только по-прежнему, задыхаясь и хрипя, как загнанный в мышеловку, бегал из конца в конец Аникей и кричал:
— Свету! Дайте сюда свету!.. Ты пошто их впотьмах держишь, Сыроваткин? Керосину тебе жалко? Ты у меня ответишь! А эту заразу, которая отрастила длинный язык, я все равно найду и с корнем вырву!.. Распустились, суки!.. Мокрохвостки!..
Он сипел от бессилия и злобы, а в ответ ему падали, стучали вразнобой картофелины — туп, туп, туп!
— Ничего, за мной не пропадет! — пригрозил он.— Я дознаюсь, дознаюсь!..
Он вырвался из хранилища на свет, и здесь его подхватили под руки Ворожнев и Тырцев. Он дышал, как выброшенная на берег рыба, широко хватая ртом воздух, закатывая глаза, пугая слепыми бельмами, со лба его катился пот. Сыроваткин сунул ему в рот белую таблетку, и Лузгин сразу пришел в себя.
— Вот какая у нас сложная обстановка, парторг,— тихо, как бы жалуясь, сказал он.— Да я бы хоть завтра ушел, если бы не райком. Не имею права отказываться...
Константин не в силах был больше слушать его. Хотелось бросить в лицо этому самодуру все, что накопилось
за этот мучительный день, и он едва сдерживал себя. Нет, Он не имел пока права раскрывать свои намерения.
— Действительно... Обстановка в колхозе нелегкая,— сказал он.— Поэтому прошу вас сегодня вечером быть на партбюро...
— Срочное что-нибудь? — Лузгин скосил в ленивом прищуре глаза, мигом освобождаясь от болезненной вялости.— До завтра не потерпит?
— А зачем тянуть? Поговорим о посевной, потом вы расскажете о своей поездке в область, о чем говорилось на совещании. Я думаю, что это нам нет смысла скрывать от коммунистов?
— Правильно нацеливаешь, парторг! — Лузгин одобрительно качнул головой.— Я и сам собирался проинформировать товарищей, но ты, видать, догадливый, на подхвате работаешь. А теперь, если ты не против, зайдем к твоей хозяйке...
— К Авдотье Никифоровне?
— Именно! — Аникей заговорщицки подмигнул,— Не бойся, я отбивать у тебя ее не стану.— Он хохотнул, и помощники поддержали его густым гоготом.— Я к ней по другому делу... Хочу ее, как передовую нашу доярку, сговорить на одно дело.
Он по-хозяйски распахнул калитку, пропуская вперед всю свиту, оглядел чисто прибранный двор, прорытые канавки для стока воды, хмыкнул:
— Порядок! Сразу видать — мужик в доме! Поднявшись по ступенькам крыльца, он стукнул кулаком в дверь.
— Открывай, Авдотья! Принимай гостей!..
В сенях было тихо, никто не отзывался. Лузгин подождал и нетерпеливо загрохал кулаком.
— Да что она, оглохла, что ли? Может, дрыхнет? Доярке лишь бы голову до подушки дотащить, а там ее пушкой по разбудишь. Ты ее сегодня видел, парторг?
— Вместе были на утренней дойке.— Константин начинал всерьез беспокоиться.— Может, заболела?
— Тогда стучись и лечи ее сам, а нам некогда.—Лузгин нахмурился и сошел с крыльца.— Зайдем в другой раз...
Он зашагал по двору, оступаясь в ямки с водой, не разбирая дороги. Константин дождался, когда закроется налитка, потом опустился на ступеньку, чувствуя изнурительную слабость во всем теле.
...А в сенях, в двух шагах от него, раскинув в стороны руки, запрокинув бледное лицо с твердо сжатыми губами, как распятая стояла Авдотья.Увидев, что во двор входят Лузгин и другие мужики, она обмерла, тут же кинулась в сени, рывком задвинула в железные скобы деревянный засов и прижалась к двери. Все в ней тряслось и замирало, сохли губы, бешено колотилось сердце и от каждого удара в дверь словно обрывалось. Желтые круги шли у нее перед глазами, но, заходясь душой от страха и боли, она шептала про себя, как клятву: «Не пущу, хоть сдохни! Не отдам свою кормилицу! Что хошь со мной делай, не отдам!»
Она не разбирала, о чем спрашивал Лузгин, что отвечал ему постоялец, и, только услышав стук калитки, почти без сил рухнула на колени и, раскачиваясь на грязном щербатом полу, заплакала, сдерживая бьющиеся в горле всхлипы, закусывая мокрый от слез кулак..,
Хватаясь за голые ветки кустарника и скользя по глинистой круче, Ксения спустилась к речке.Это была даяте не речка, а речушка — узкая, юркая, она петляла среди густых зарослей тальника и осинника, перепрыгивала через подмытые деревца с вывороченными косматыми корневищами, собирала в тихих заводях сухой мусор и, покрутив его в мутновато-пенных воронках, беспечно и бойко неслась дальше, с шумом впадая в широкую Черем-шанку. На обнажившихся, пригретых солнцем береговых скатах стлалась прошлогодняя трава, похоя^ая на пыльные старые мочала, из-под нее лез ядовито-зеленый, только что из-под снега, молодой пырей.
«Как тут хорошо!» — подумала Ксения, вслушиваясь в тонкий посвист зяблика, порхавшего с ветки на ветку, вдыхая горьковатый запах дыма, доносившийся с огородов, где жгли бурьян.
Она смотрела сквозь голые ветки на розоватую, в, закатных бликах воду и вспоминала, как девчонкой прибегала сюда с подружками за лиловыми подснежниками, как они бросали в речку венки, бежали вдоль берега, гадая, чей венок потонет, а чей уплывет в неизвестные моря и страны. Боже мой, когда это было!
Осторожно раздвигая ветки, Ксения прошла у самой кромки берега и остановилась, завороженная чистым и нежным голосом поющей воды.
От затонувшей коряжины, смолянисто-черпой, разлапистой, едва различимой сквозь толщу воды, тянулась на поверхность упругая ветка, и струя, обтекая ее сверху, как бы отлила стеклянный пузырь. Голос воды, колеблемый потоком, рождайся в его прозрачно-зеленоватой пустоте. Он то замирай до шелеста, то щебетал и ворковал по-птичьи, то затихая, и тогда слышались только бесстрастные всплески мчащейся мимо речушки, глухое бормо-танье ее коловоротов. Но вот вода снова начинала разговаривать, нашептывать и навораживать свое, и было в ее звуке что-то беспечально-светлое, отрешенное от жизненной сутолоки и маеты.
Ксения стояла на ворохе деготно-черной листвы, прислонясь к серой, в темных крапинках осинке, и слушала, как поет вода, и все, что терзало ее последние два месяца, полные мук и душевной неустроенности, не казалось ей сейчас таким беспросветным. Что-то еще не отболело в ней, не перестало угнетать ее...
С той памятной ночи, когда Ксения убежала со своей свадьбы, в ее жизни внешне как будто ничего не изменилось — она так же, как и раньше, являлась в райком, ездила по заданиям в колхозы, писала отчеты и справки для секретарей, никто ни одним словом не напоминал ей о прошлом, но сама она ревниво и мнительно встречала любой случайно брошенный взгляд, обидчиво настораживалась, услышав свое имя.
Однажды, когда она лежала утром в постели, она вдруг почувствовала, как внизу живота что-то мягко и яежно дрогнуло, шевельнулось. Ксения вся напряглась и, не дыша, слушала забившееся в ключицы сердце. На верхней губе и на лбу ее проступила испарина, она вытерла ее платком, потом протянула руку к отяжелевшему животу, бережно и робко погладила место, где снова с мягкой настойчивостью стукнуло раз, другой. И тогда, откинув голову на подушку, Ксения отдалась во власть этим ласковым толчкам, лежала, улыбалась и радовалась этому чуду, свершавшемуся в ней... Тикал у изголовья будильник, бродил по потолку солнечный зайчик,- висели на стенах те же картинки, наливались светом шторки на окнах, но это были только внешние приметы прошлой жизни.