Страница 32 из 92
Заурчал под окнами «газик», и Васена прилипла к окну.
— Жених прилетел! — прошептала она и засмеялась, закружила Ксению по горенке.
Анохин радостно ворвался в избу, пропахший одеколоном, румяный с мороза, в новой пыжиковой шапке, меховой тужурке, с небрежно кинутым через плечо полосатым шарфом. У порога он на мгновение задержался, окидывая взглядом многочисленную родню, затем степенно расцеловался со всеми — троекратно, по-русски.
Ксения стояла как неживая, ждала, когда он подойдет. Иннокентий замер в двух шагах от нее. Он улыбался, но в глазах его блестели слезы.
— Я за тобой, Ксюша,— тихо сказал он, и голос его дрогнул.
Он робко поцеловал ее в губы, и все сразу засуетились, зашумели, вызвались провожать их в сельский Совет, даже дед Иван, облачившийся ради свадьбы в новую синюю рубаху.
— Погляжу, как по-нонешнему венчают,— сказал он и оглянулся на внука.— И ты, Ромка, поглазей! Не иначе и тебя скоро окрутим, где-то лежит и на твою шею хомут.
— Моя невеста еще в люльке пузыри пускает,— скаля зубы, ответил Роман и заломил на макушку кубанку.— А полюбоваться я не прочь. Не каждый день такой спектакль бывает!
— Не порти людям праздник, балабон! — крикнула Пелагея.
Все время, пока Ксения под руку с Иннокентием шла по улице и стояла как деревянная перед столом Черкаши-ной, дожидаясь, когда та заполнит необходимые бумага, ее не оставляло чувство неловкости и стеснения. Казалось, что все это происходит не с нею, а с кем-то другим, а она лишь наблюдает со стороны. Иннокентий же улыбчиво сиял, а когда Черкашина произнесла напутственную речь, стал серьезным и значительным.
А дома, едва она очутилась в горенке, все показалось ей ненужным и нелепым — и суета родных и близких, и накрытые, заставленные снедью столы с рядами холодно поблескивающих бутылок, и гвалт, и чад, и вся эта преувеличенно шумная свадьба. Ведь можно было устроить ее тихо, скромно, без звона на всю Черемшанку, а то и на весь район.
Но пора было принимать съезжавшихся гостей, и Ксения, стоя у порога, держала большой медный поднос с наполненными рюмками, угощала всех, благодарила за подарки. А из-за распахнутых дверей, из глубины сеней уже накатывал гул голосов и кто-то задорно и хмельно выкрикивал:
— Белы руки с подносом, резвы ноги с подходом, голова с поклоном, язык с приговором, каблучки с поворотом!
Сени гудели от топота ног, гомона, присвиста; прижали в дверях молодую вдовушку, и она завизжала.
— Не кричи, а то разродишься!
Изба будто раздалась вширь, но каким-то чудом не рассыпалась, не раскатилась на бревнышки. Непонятно было, как могло уместиться в ней столько народу, непонятно, как не задыхались люди, как не оглохли от звона, гвалта и хохота.
Летели на кровать полушубки, стеганки, пальто, росла груда шапок, стучали об пол промерзшие валенки, гремели сапоги, блестела у порога лужа от натаявшего снега. А гости все шли и шли, и неизвестно, как им удавалось найти себе место, влезть в густой частокол гостей.
Ксению с Иннокентием усадили в красный угол, где когда-то была божница, а теперь висели рушники с вышитыми красными петухами, цвели бумажные розы. По правую сторону от невесты разместилась ее родня: мать, отец, дед Иван, братья, пестро разодетая Клавдия, рядом с нею семья Дымшаковых — застенчивая Анисья и угрюмый, глядевший исподлобья Егор; по левую — те, кого пригласил жених: Коробин, Синев, Вершинин, Лузгин, глухонемая сестра Иннокентия. Поначалу она дичилась, пугливо оглядывалась на брата, потом осмелела, выпила рюмку, закивала всем, заулыбалась. Дальняя родня, и соседи, и забредшие на веселье черемшанцы сидели где попало, вразнобой, куда посчастливилось приткнуться.
Не успели выпить по первой рюмке и поздравить молодых, как кто-то гаркнул на всю избу:
— Горь-ка-а-а!
И с этой минуты свадьба слилась для Ксепии в один нескончаемый гул, говор, звон, плеск. Она поднималась. Иннокентий целовал ее, все горячее, все более жадно, не стесняясь никого, осмелев от вина и подзадоривающих голосов; на головы им пригоршнями сыпали зерно, оно летело и в лица гостей, и в рюмки, и в тарелки, а от порога снова кто-то орал утробно, во всю глотку:
— Горь-ка-а-а!
Васена расстегнула ремешки на баяне, поставила его на колени, пригнулась, почти скрываясь за ним, и только пышная и светлая копна волос колыхалась над цветными мехами. Гибкие ее пальцы прошлись по ладам, точно промываясь в серебряной пене, баян ощерился ребристыми углами, и веселая плясовая захлестнула гомон свадьбы.
Вскочила, как на пружинах, Нюшка, уперла одну руку в бок, в другой вспархивал птицей голубой платочек, и запела сильным истошным голосом:
Ой, солома ты, солома, Яровая, белая... Ты не сказывай, солома, Что я в девках делала...
И тотчас же подхватили запевку другие голоса — тонкие, густые, басовитые, визгливые, и свадьба, как тройка с бубенцами и разноцветными лентами, понеслась дальше, и уже никто не управлял ею, и невозможно было различить, чьи голоса пробиваются в слитном говоре, смехе, хмельном стоне.
— Ты гляди за своим, Фенька! А то он не ест, а только пьет да мануфактурой утирается. С такой закуски он скоро начнет харчами хвалиться.
— Все едино! Он если и жрет до отвала, еда в ем все равно не приживается.
— Я веселая! Люблю, чтоб в гармонь играли, чтоб душа пела. А мой всю жизнь молчит. От щекотки и то не смеется!
— Напьюсь вина, и кошки меня скребут: черные, белые, всякие,— гнусаво жаловался кто-то.
— Так это ж черти, голова! Не признал ты их, что ли?
— А у нас вот в позапрошлом годе что было — умереть можно со смеху! — пробился и зажурчал сквозь гомон захлебывающийся, нетерпеливый женский голос.— Завел, значит, мужик полюбовницу, а бабе своей глаза отводит, мол, томят допоздна на собраниях... А сам стал от
полюбовницы домой собираться, да в темноте вместо портянки навернул на ногу платье ейной девчонки!.. Утром продрал зенки, а над ним законная баба стоит. Хрясь его по неумытой роже этим платьишком! А ему и деваться
некуда...
Отзвенели раскаты смеха, и дородная, малиновая от вина и духоты женщина прикрикнула строго:
— Будет вам, бабы, страмотиться! Мужик не телок, чтобы держать его на привязи. Коль на молодую траву его потянуло, быстрей вяжи работой да заботой!
— Ничего-о! От травы оттащишь, он силосу нажрется!..
— Баба — она опиум для трудового народа! — гоготал рыжий мужик, запрокидывая голову и взмахивая длинными непослушными руками.— С ей в рай не попадешь!
— Остепенись, Афоня! — урезонивала его жена и дергала за подол розовой рубахи.— Вам, бесстыжим, завсегда рай!..
У печки, на противоположном конце стола, затевался спор, голоса там звучали еще сдержанно, но уже были полны скрытой насмешки.
— Дураку грамота вредна,— убежденно басил кто-то.
— Это точно! — соглашался сиплый, простуженный голос— Ежели у кого грамота малая, а власть ему большая дадена, то такому лучше не попадайся, обойди стороной. А то всех покусает и в ответе не будет!..
— Не тот, выходит, прав, кто прав, а тот, у кого больше этих самых прав...
— Раньше проще жили,— не то соглашался, не то возражал рассудительно мрачный голос.— Бога боялись, отца и мать почитали, за землю держались... А нынче человек исхитрился весь — на словах один, на деле другой, и червяк его день и ночь сосет...
— Бывает червяк который и пользительный,— ржал рыжий мужик.— На него можно агромадную рыбу поймать!
Ксения улавливала лишь обрывки разговора, вздрагивала и замирала от возгласов, от непонятного ожидания, тревожилась до озноба, хотя и не было никакой видимой причины для беспокойства — свадьба катилась звонко и весело, хмельной угар расслабил людей, сделал их мягче и добрее. Однако чувство тревоги уже не проходило, как будто кто-то вот сейчас ошалело ворвется в избу и всполо*<
шит всех диким криком и вся свадьба пойдет кувырком. Мало ли что можно ожидать хотя бы вот от этих двух мужиков — Дымшакова и Лузгина, приневоленных случаем гулять за одним столом. Они делали вид, что не замечают ДРУГ друга. Егор мрачно отмалчивался, опрокидывал в рот рюмку за рюмкой, но не пьянел. Аникей держался поближе к начальству, словно больше всего довольный не тем, что его пригласили на свадьбу, а что он может, чуть привстав с места, чокнуться с самим Коровиным. Секретарь райкома веселился нарочито шумно, точно стараясь показать, что он здесь такой же гость, как и все,— подхватывал любую песню, нюхал хлебную корочку, говорил, подмигивая неизвестно кому: