Смирнов. Русский террор

— Знакомьтесь, — обратился Иван к присутствующим. — Это наш новый товарищ, Евлампий Тычинский, приказчик с Никольской мануфактуры. Присаживайтесь, — это уже относилось к Тычинскому.

Он послушно сел в уголок, представил себе лист бумаги и мысленно взял в руки перо. Ему легче запоминалось, когда он воображал, будто записывает.

— Алексей Кротов, — Иван стал по очереди представлять присутствующих, начав с юноши, — Антон Борисоглебский, Дмитрий Истопчин, я, Иван Кольцов. Мы члены боевой группы «Молодая Народная Воля». С целями нашими вы давно знакомы, я регулярно вижу вас на собраниях. Позвал вас, потому что вижу единомышленника, в каких мы несомненно нуждаемся.

Евлампий Григорьевич сглотнул слюну и натужно кивнул.

— В-в-всегда.

— Вот и славно, — улыбнулся Кольцов, похлопав Тычинского по плечу.

Затем он нагнулся и вынул из-под стола простую черную библию. Из дешевых. На плотной бумаге, большими буквами текст. Их еще называют деревенскими. Открыл и… Евлампий Григорьевич едва удержал руку, чтоб не перекреститься при виде такого святотатства. Страницы посередине были вырезаны квадратом, а внутри… адская машина! Тычинский их раньше никогда не видел, но сразу догадался, что это именно она. Внизу что-то тяжелое, должно быть динамит, обмотанное коричневой масляной бумагой, к нему почтовыми бечевками сбоку примотана склянка с ртутью, а поверх этого две стеклянные трубки, господи прости, крестообразно. На каждой по свинцовому грузилу от придонных сетей. Одна поменьше, другая побольше.

— Наши бомбы имеют химический запал, — начал объяснять Кольцов. Он показал на склянку с ртутью. — Гремучая ртуть — детонатор. Воспламеняется от смешивания серной кислоты с сахаром и бертолетовой солью. Они в трубках. Грузила увеличивают вес. При попадании бомбы в объект в любом положении они ломают трубки, их содержимое выплескивается и подрывает ртуть, а уже та в свою очередь динамит.

Евлампий Григорьевич почувствовал, как по его спине струится пот. Никаких писем и отчетов. Сразу же, отсюда в охранку! Надо немедленно предупредить Рачковского.

Иван развернул рядом небольшую карту Москвы.

— Вот Никольский дворец, резиденция великого князя. В пятницу он поедет на вокзал, встречать шведского наследника престола, который прибывает на коронацию. Он проедет по Тверской и окажется на Сенатской площади. Перед выездом на площадь Тверская немного сужается, вот здесь. Как бутылочное горлышко. Тут встанет первый метальщик. Он пропустит карету князя мимо и будет стоять, на тот случай, если в первый раз не попадут, а кучер сможет развернуть карету. У второго самая главная роль — он первым бросает заряд. Если попадет — все остальные спасены. Быстро расходятся и прячут свои заряды в условленных местах. Вторым буду я. Третий стоит вот здесь, под видом уличного разносчика. Бросает свою бомбу только в том случае, если я промахнусь, либо великого князя только ранит, но не убьет. Четвертый на случай, если и я, и третий не справятся. Он будет вот здесь, в толпе гуляющих. Пятый метальщик будет дежурить здесь. На крыше. Его задача следить, чтобы князь действительно умер. Если после всех покушений он останется жив, задача пятого бросить свой снаряд в тот транспорт, что подоспеет за князем. Скорее всего, это будет жандармская карета. Алексей, ты будешь вторым, Антон, ты третий, Дмитрий четвертый, а вы, Евлампий Григорьевич, пятый. С двенадцати дня все должны быть на своих местах, с зарядами.

Кольцов снял с подоконника стопку точно таких же библий, а открытую, ту, что лежала на столе, придвинул Тычинскому.

— Это ваша.

Евлампий Григорьевич отпрянул назад. В горле пересохло, а колени заходили ходуном.

— Пути назад нет, — сурово сказал Кольцов, не сводя с Тычинского тяжелого, пристального взгляда.

У Евлампия Григорьевича пересеклось дыхание. «Соглашаться. Брать бомбу. И сразу в охранку. У филеров должна быть где-то пролетка наготове. Лишь бы отпустили. Ничего не забыть. Все доложить», — отстучало в голове. На счастье Тычинского у него был холодный, трезвый рассудок, который никогда не терялся, даже если его обладатель был готов растечься лужей киселя от ужаса.

— Д-да, в-всегда, з-за народ, — Евлампий Григорьевич заикаясь кивал и даже руку протянул к бомбе. Чуть дотронулся и отдернул, словно она была из раскаленного железа.

— Что ж вы не берете? Сомневаетесь? — спросил Кольцов.

Тут Тычинскому потребовалась вся его воля, чтоб ответ дать.

— Н-нет, просто боязно, а она того… сама взорваться не может?

— Пока трубки не повреждены — нет. Поэтому старайтесь резких движений не делать, ставить и класть аккуратно, на что-нибудь мягкое, чтобы толчка не вышло.

— X-хорошо, — кивнул Евлампий Григорьевич.

Через двадцать минут, не помня как и не разобрав дороги, сжимая под мышкой бомбу, Тычинский вышел на улицу и тоскливо огляделся в поисках филеров. На лбу его выступили мелкие капли холодного пота, рука, прижимавшая футляр из библии к правому боку, одеревенела. Евлампий Григорьевич совершенно ее не чувствовал.

— Матерь божья, святая заступница, спаси и сохрани, спаси и сохрани, дай до старости дожить, — быстро, как безумный, бормотал он.

Метнулся в одну сторону, в другую — никого не увидел.

— Господи, куда ж идти-то?

Тычинским овладела такая паника, что он весь задрожал как осиновый лист и соображать совсем перестал, ноги размягчились, зубы клацали друг о друга. «Трясти нельзя!» — вспыхнуло в голове. Тело моментально сжалось в твердый комок из напряженных, готовых от этого напряжения взорваться, мышц. Плечи поднялись, голова втянулась, шаги стали медленными, неловкими, будто квадратные ножки от стола к коленям привязали. Зоолог, увидев силуэт Евлампия Григорьевича, протер бы глаза, подумав, откуда в Тишском переулке пингвину взяться.

Внезапно справа раздался отчетливый цокот копыт. Громыхая на колдобинах, в переулок въехал сонный Ванька, явно намеревающийся закончить свой труд.

— Извозчик! — отчаянно завопил Тычинский и, не дожидаясь ответа, бросился в четырехместную коляску с поднятым верхом.

Сел, перевел дух, поднял глаза и чуть не уронил бомбу от ужаса. Напротив сидели двое. Тот самый старьевщик, что сидел на углу, и мазурик из подворотни.

— Долго вы, — сказал он, приподнимая драный картуз. — Филев моя фамилия. А это Крутиков, — он показал на старьевщика. — Мы уж волноваться начали.

— И замерзли, как черти, — пробасил «старьевщик».

Евлампий Григорьевич пару мгновений соображал, что происходит, хлопая глазами, а потом, сообразив, так обрадовался, что чуть было не выронил бомбу вторично.

— Мне в ваше управление срочно надо! — сказал он. — К главному! Быстрей! Такое затевается, что подумать страшно!

И тут, сам не зная зачем, Тычинский повернул книгу к филерам и открыл. Те, глянув внутрь, одновременно отпрянули назад.

— Матерь божья, — прошептал Крутиков.

А Филев сердито шикнул кучеру:

— В управление, мухой! Гони, только не тряси сильно! Не ровен час… Гхм…

XIII

Бальный зал московского купеческого клуба был убран нежно-сиреневыми и белыми цветами. Одно за другим входили в двери почтенные семейства. Смирнов вошел, стараясь глядеть поверх толпы. Это была его давнишняя привычка. Кому надо, тот сам подойдет, а раскланиваться со всеми незачем. Друзей у него здесь нет, а прочих поздно задабривать. Хорошо, если никакого конфуза не выйдет. Взгляд Петра Арсеньевича скользнул по буфету, и на тонких, плотно сжатых губах его заиграло подобие довольной усмешки. Что бы о нем ни говорили, ни думали, как бы ни злословили, в чем бы ни обвиняли — пьют с его заводов, покупают в его магазинах, только с его этикетами. Вот Штюрмер в углу, петербургский винозаводчик, приступом астмы от злости, бедный, подавился.

В купеческом сообществе Петр Арсеньевич никогда своим не был. В политику не играл, кутежами не увлекался, любовниц из театральных не имел. Жил в своем доме на Пятницкой, как в замке — на третьем этаже дом, внизу — завод. Выезжал редко, в основном по инициативе жены. Жертвовал только на церкви, да и то не слишком широко. В меценатстве не участвовал, никаких особенных страстей не имел. В сущности, что он за человек, никто сказать толком не мог. Даже если придет куда — сядет и молчит. Что думает, по лицу не видно. Имея одно из крупнейших состояний во всей России, в светской хронике сам никогда не упоминался. Зато сын его, Владимир, с лихвой. Все, чем отец пренебрегал, сын подхватывал с двойной страстью.