Смирнов. Русский террор

— Что-то не так? — Николай Венедиктович волновался все сильней.

Не дожидаясь указаний, схватил графин с коньяком, налил себе в другой бокал и попробовал. Коньяк был отменный. Директор вопросительно взглянул на Смирнова. Тот понял, что Николай Венедиктович ничего непотребного в коньяке не находит.

«Что же это со мной?» — с досадой подумал Смирнов, глядя на толстые, словно баварские белые сосиски, пальцы Николая Венедиктовича, которые тот сложил на огромном животе. До чего же он на своего отца не похож! Разве что нервностью. Вроде далеко стоит, а всем нутром чувствуешь, что у него каждый поджилок трясется и в голове мыслей разных суетится миллион.

Дверь открылась, вошла Машенька.

— Петр Арсеньевич, вы еще не готовы?! — всплеснула руками она. — Бал скоро начнется! Я уже насчет экипажей распорядилась. Неужто так можно? Обо всем на свете забываете! Между прочим, там сам великий князь будет, опаздывать нельзя. Сами знаете, как он к нам настроен. Лучше лишний раз его не злить.

Бахрушин открыл было рот, чтобы сказать уважаемой Марии Николаевне, что необходимость ехать отпала, но Смирнов остановил его жестом. Последний месяц Машенька была сама не своя с этим балом. Три раза перезаказывала платье, все никак не могла договориться с куафером о прическах, спорила каких лошадей запрягать в выходную карету, и так далее. Придется ехать. Петр Арсеньевич не хотел, чтобы Машеньку в очередной раз свалила «ипохондрия», когда она оставалась до часу дня в кровати, а затем садилась на подоконник где-нибудь в отдаленном углу дома и рисовала пальчиком на стекле. Правда, последнее время ипохондрии у Марии Николаевны почти не случалось. Чтение захватило ее сильней, чем когда-либо.

XII

— Тишский, приехали, — грубо сказал извозчик, останавливая кобылу напротив узкого, кривого, темного проулка.

Расплатившись с «ванькой», Тычинский вылез из коляски и с опаской огляделся вокруг, пытаясь рассмотреть в стремительно сгущающихся сумерках двух филеров. Обещались приставить на всякий случай. Все ж таки Евлампий Григорьевич для отечества ценность представляет, и бросать его на произвол судьбы неизвестно где никак нельзя.

Сколько Тычинский ни щурился, так никого и не увидел. Только на углу старьевщик присел отдохнуть, сняв свою тяжелую заплечную корзину, да сомнительный тип в драном картузе торчал чуть поодаль в подворотне. Евлампий Григорьевич занервничал, но быстро собрался. Произнес короткую молитву и полностью вверил себя деснице божьей, рассудив, что чему быть, того не миновать, а служить надо.

Шестой дом, самый высокий на улице, единственный переливался огнями. Со второго этажа доносилось громкое пение под гитару. Тычинский глубоко вздохнул, украдкой осенил себя крестным знамением и вошел в темную парадную. Внизу, у лестницы, дремал дворник, положив голову на нижний край витых деревянных перил. Евлампий Григорьевич вздохнул с облегчением. В случае чего дворник засвистит, позовет околоточного, как-нибудь выручит.

Поднявшись на четвертый этаж, Евлампий Григорьевич остановится перед крепкой сосновой дверью с металлическими скобами и латунным номером «6», оглядел ее в поисках звонка. Не нашел. На секунду задумался, потом нерешительно постучал. Стал ждать. Мелькнула слабенькая надежда, что не отопрут и можно будет с чистой совестью поехать домой, тем более что жена по поводу неожиданной вечерней отлучки всполошилась. Хоть бы глупостей каких себе не надумала. Тычинский постучал еще раз, чуть громче.

— Не слышат, — неожиданно раздался сзади громкий, густой голос.

Евлампий Григорьевич от неожиданности чуть не вскрикнул, а сердце подпрыгнуло под самый подбородок. Повернувшись, увидел того самого лектора, что был в самый первый раз, когда Тычинского на беду занесло в штучный амбар. Парень был на голову выше ростом и такой масластый, что шинель военного покроя сидела на нем, будто на деревянные плечики наброшена.

Лектор занес громадный кулак над головой Евлампия Григорьевича, которая непроизвольно вжалась глубоко в плечи, и стукнул четыре раза с такой силой, что дверь заходила ходуном.

Спустя миг послышались торопливые легкие шаги, затем грохот замков, и дверь порывисто распахнулась. На порог выскочила высокая черненькая барышня с большими зелеными глазами. На ней была белая блузка с черным бантом и черная, почти прямая юбка, облегавшая бедра и ноги. Барышня была такая красивая, что Тычинский не только голову из плеч высунул, но и шею вытянул. Увидев перед собой Евлампия Григорьевича, девушка будто на что-то наткнулась.

— Ой… — вырвалось у нее. — Иван, он с тобой?

Зеленые очи округлились, уставившись на Тычинского с недоумением.

— Нет, когда я пришел, он уже тут стоял, — ответил «лектор».

— A-а… тогда пароль, — сурово обратилась девушка к Евлампию Григорьевичу.

Тот кивнул, поглядел влево вверх, как всегда, когда что-то важное припоминал, и выдал:

— Свобода есть неотъемлемое право личности.

— Проходите, — ласково улыбнулась ему барышня.

— Не могу, — замялся Тычинский.

— Почему? — девушка перестала улыбаться.

— Ответ надо бы…

Лектор громко рассмеялся.

— Вот, Лиза, учись у нашего уважаемого Евлампия Григорьевича конспирации!

Барышня поджала губы и обиженно произнесла:

— И добыть это право для всех — наша цель. Любыми средствами, — а затем, гневно поглядела на высокого. — Ну что, теперь ты доволен?

— Вполне, — улыбнулся тот, не замечая ее раздражения.

— Я рада! — ответила Лиза и, развернувшись к пришедшим спиной, быстро ушла. На сей раз шаги ее не были легкими и даже напоминали солдатский марш, так она чеканила.

Оказавшись в темной прихожей, Тычинский прищурился, стараясь разглядеть вешалку, а заодно обратился к лектору:

— Откуда вы меня знаете?

— Это я вас пригласил, — последовал ответ. — Вешайте пальто вот сюда. Ботинки оставьте, не нужно снимать. Идите за мной.

Евлампию Григорьевичу совсем не понравилось, что студентик ему приказы отдает, но деваться некуда, похоже, он у них тут за главного. От этой мысли Тычинский вдруг разозлился. Какое право имеют вот такие желторотые об империи рассуждать? Что они такого для нее сделали? Что видели? Вот такой же студентик в императора Александра Николаевича бомбу кинул, будто за народ. Император же народ этот, между прочим, освободил, поперек всего дворянства, читай армии, пошел. А что бомбист тот для народа сделал? Вот и эти все о народной воле говорят, царя ругают. Да где б они были, кабы не царь…

Снедаемый такими мыслями, Евлампий Григорьевич шел по длинному темному коридору следом за Иваном. Кажется, так назвала лектора девушка.

Квартира была из старых. Анфиладой. Ряд проходных комнат вкруг одной большой гостиной. Только гостиная эта была заперта. Оттуда доносились голоса и резкие запахи. Тычинский снова втянул голову в плечи. Уж не бомбы ли они здесь готовят? Ступив чуть в сторону, Евлампий Григорьевич обо что-то споткнулся. Опустив глаза, успел заметить только этикетную надпись «П. А. Смирнов» на огромной бутыли.

— Осторожней, — сурово огрызнулся через плечо Иван.

Евлампий Григорьевич совсем на него рассвирепел. «Уж пойдешь ты у меня на каторгу! Посмотрим, как там поогрызаешься», — зло подумал он и на том немного успокоился.

Они оказались в самой дальней комнате квартиры. Единственное окно было плотно затянуто промасленной серой бумагой, в какую обыкновенно заворачивают москательный товар.

В комнате сидели трое. Совсем безусый юноша с жидкими светлыми волосами. На нем была темно-серая рубашка с косым воротом и чистые купеческие сапоги, смазанные салом. Мужчина лет тридцати, с болезненно-бледным лицом и большими темными глазами. Вначале Евлампий Григорьевич подумал, что это какой-нибудь Абрам из местечка, много их среди бомбистов (и чего их совсем не сгонят?), но, приглядевшись, понял, что ошибается. Слишком уж лицо тонкое и нос явно не жидовский. Третий выглядел так, будто оказался здесь случайно. Он разглядывал комнату и сидящих в ней с настороженным любопытством. Светлый костюм, явно заграничный, слишком уж фасонистый, черные лаковые ботинки, ровный легкий загар, волосы чуть вьющиеся, русые, глаза серые, с выражением. Тычинский прищурился, чтобы получше запомнить всех, представляя, как опишет в отчете.