Страница 72 из 74
«Архитектор Акатуйского тюремного замка, несомненно, унаследовал воображение Данта. Мои предыдущие тюрьмы это будуары по сравнению с той, в которой я теперь нахожусь. Меня стерегут, не сводя с меня глаз. Часовые у дверей, у окон, повсюду. Мои товарищи — полсотни душегубов и убийц, разбойничьих атаманов и фальшивомонетчиков. Впрочем, мы прекрасно подходим друг к другу. Эти добрые люди полюбили меня».
Его посадили в маленькую, темную камеру, в которой от сырости покрывались плесенью все стены. Его кормили отвратительно: чай без сахара, хлеб, вода, изредка каша. Но каким-то чудом он сохранял здоровье и физическую силу: купался зимою в проруби, подымал одной рукой девять пудов. Ему не давали книг. За четыре года заключения к нему редко и втайне от тюремного начальства доходили письма. Изредка посещал его католический ксендз, изредка видел он ссыльных поляков. Но он не терял бодрости духа. «Можно быть счастливым при всех жизненных условиях… В этом мире несчастны лишь глупцы».
Он сохранил деятельную любовь к людям. Посетившему его в тюрьме М. И. Пущину (брату декабриста, ревизовавшему в то время места заключения), на вопрос его, чем может он облегчить его участь, Лунин отвечал просьбой за своих прикованных к стене товарищей. В своих тайных письмах к друзьям Волконским он просил о присылке лекарств от ран, причиненных кнутом его «бедным товарищам по заключению». Он с изумительной внимательностью заботился о нуждах старого слуги Васильича, которому он просил отдать деньги, вырученные за продажу его книг и даже о собаках, о верной Варке. Мише Волконскому он писал по-латыни; на языке, который он ему когда-то преподавал: «carissimum varcam meum valde tibi commendo et rogo, ut sit sempercopiose nutritus».
Но как ни скрывал он, — ему было невыносимо тяжело. Это видно по прорывающимся не жалобам, — но словам горечи: единственным развлечением для него является обязательное присутствие при телесных наказаниях, что, очевидно, делается, чтобы отравить и сократить ему жизнь. За отсутствием книг, замирают его умственные занятия. Он страдает бессонницей и просит прислать ему часы. «Для меня большое лишение не знать времени в продолжение долгих бессонных ночей».
Напрасно хлопотала за него сестра. Напрасно стучала во все двери, даже к Алексею Орлову, ставшему князем и начальником III Отделения. Когда-то Лунин спас ему жизнь, выстрелив в воздух во время дуэли. Но в письме своем она пишет, очевидно нарочно извращая факты: «Некогда вы спасли его жизнь, прострелив его шляпу. Теперь, именем самого Бога, спасите душу его от отчаянья, рассудок от помешательства». Но всё осталось бесплодным, и все — глухи.
Лунину удалось получить стенные часы. В бессонные ночи он слушал их неумолчный стук и знал, что движется время, приближая его к избавлению: 3-го декабря 1845 года он умер. Не в бессонную ночь, не от мучительной болезни, а легкой смертью от апоплексического удара, во время сна.
Эпилог
Долго ли, медленно ли шло время, прошло почти 30 лет. Из тех людей, чья судьба была связана с 14-м, большинство уже умерло. Давно умерли Сперанский и Бенкендорф. Умер Пушкин, единственный, которого, может быть, не погубила, а спасла бы Сибирь от ужасной судьбы в Петербурге. Михаил Федорович Орлов умер в 1842 году, в годовщину того события, с которым он связал свое имя — капитуляции Парижа. Все эти годы он жил богатым московским барином, придумывая для себя суррогаты деятельности, то заводя фабрики, то трудясь над книгою «О Кредите», так и оставшейся не написанной; трудно было ему писать «пером, отточенным шпагой», он был создан не для этого. От бездействия просился он рядовым на Кавказ, от него же, вероятно, и умер. В еще худшем бездействии тосковал и ржавел Ермолов, герой Отечественной Войны, на которого возлагали надежды иные декабристы и на котором сосредоточилась подозрительная ненависть Николая. Он жил и дряхлел в своей подмосковной, стреляя дупелей по болотам и критикуя правительство в болоте английского клуба. Другой военный, друживший когда то с декабристами, Киселев, сделал большую карьеру, стал министром, государственным деятелем. Проезжая через десять лет после того как он покинул его — через Тульчин, он записал в своем дневнике: «Toultchine. Mes chambres. Emotions!». Какие это были эмоции? Вспомнил ли он о том, за что погибли его молодые друзья, так горячо спорившие некогда в этих комнатах? Он работал, как мог, стараясь смягчить тяжесть крепостного права, улучшить положение крестьян, поскольку это было осуществимо при Николае. Но как скупо отмеривал согласие на реформы его повелитель. В конце концов он был устранен от государственной работы и отправлен в почетную ссылку, послом в Париж. Другой почтенный генерал, Ростовцев, был поставлен во главе военно-учебных заведений и вел их в духе крайнего монархизма. В своих циркулярах проповедовал он теорию, что личная совесть должна руководить человеком только в частной жизни, — в общественной же — совесть общественная, т. е. фактически — предписания начальства. Этот циркуляр вызвал негодование в либеральных кругах. Но работа в военно-учебном деле столкнула его с Наследником Александром Николаевичем и очень сблизила их. Это открывало ему большие перспективы в случае нового царствования.
Наконец умер тот, чья воля держала замкнутой для декабристов дверь в Россию.
Царь лежал в своей маленькой, скромно убранной спальне; в комнате было холодно, за окнами выл зимний ветер. Он лежал на низкой походной кровати, на тонком тюфяке, набитом сеном, покрытый своей старенькой серой шинелью. Над изголовьем чуть светлел образ с лампадой и портрет дочери Ольги в гусарском мундире. Николай не спал. Он давно уже был болен и сильно страдал. Но ни он, ни врачи его не думали, что смерть так близка.
Было немного позже 3-х. Лейб-медик Мандт, только что сменивший дежурившего перед тем доктора, получил от фрейлины гр. Блудовой письмо с просьбой постараться уговорить царя приобщиться Св. Тайн. Но как выполнить это тяжелое поручение?
Он выслушал царственного пациента, ставшего в противоположность своему обычаю очень покорным. И вдруг опытным ухом услышал то, чего боялся, начало паралича легких. Он решился исполнить просьбу Блудовой.
Император сразу понял всё. Он немного приподнял и повернул голову к врачу.
— Скажите же мне, разве я должен умереть?
— Да, ваше величество, — ответил Мандт после краткого колебания.
Большие, блестящие и неподвижные глаза, только что устремленные на него, поднялись к потолку. Император молчал долго, минут пять.
— Как достало у вас духу сказать мне это? — спросил он.
Металлически и отчетливо звучал его голос.
— Года полтора назад я обещал вам сказать правду, если бы настала эта минута… К тому же я люблю вас и знаю, что вы в состоянии ее выслушать.
Николай протянул ему руку и сказал:
— Благодарю вас.
Что проходило в душе царя, когда он лежал молчаливо и неподвижно в ожидании конца? Прошла ли перед ним его жизнь, жизнь полная труда, царственного блеска и славы? Побежденный «товарищ Махмуд», турецкий султан; усмиренная Варшава; лежащие у ног его венгры; покоренная Европа?
«Если я буду императором хотя бы один час, то покажу, что был этого достоин», сказал он, вступая на престол. Не один час, тридцать лет было дано ему царствовать и в какой тупик завел он себя и Россию!
30 лет стоял он во главе великой Империи, был царем обожавшего его народа. 30 лет упрямо и твердо управлял, не встречая препятствий своей самодержавной, своей огромной воле. Чувство долга владело им, служения России, как у его великого пращура. Его философия любила находить себе выражение в простых и ясных терминах военной дисциплины. Служба и особенно военная служба казалась ему идеалом жизни. «Здесь порядок, строгая, безусловная законность, никакого всезнайства». Вся человеческая жизнь — служба. Казарменный и высокий идеал!