Страница 3 из 13
– Так как же не удивляться? – отвечал Егор. – Невероятное что-то рассказываете!
– Ты дальше слушай! Через пару лет, без суда и следствия выпустили его из тюрьмы; вышел весь в наколках законного вора. И отправился обратно в Германию. Возил там какого-то чина армейского. Демобилизовали в 49-м; вернулся в Слободской. Работал себе на сплаве древесины. Молчал двадцать лет, как обещал, хоть и Сталин уже давно помер. Когда годы вышли – пытался Гриша всем доказать, что именно он первым водрузил знамя Победы, да безуспешно; не верили ему. А разве нужен властям в качестве символа Победы какой-то "урка с мыльного завода"? То-то и оно! Получил лишь за рассказы свои обидное прозвище «Гришка-Рейхстаг», да новых проблем с законом нажил.
– И что, никаких доказательств теперь не осталось?
– Да как же? Если хорошо покопаться, всегда можно до истины дойти. Когда понял Григорий, что правда уходит, отдал он три толстых тетради своих записей писателю Ардышеву. С писателями-то разными он встречался, да толку что? Доказывал и в горкоме КПСС – не помогло. Писал и генералу своему, и Кошкарбаеву писал (он там у себя в Казахстане в начальники выбился). Но поздно – ушёл поезд. Только мы, те, что лично в войне участвовали, ему и верили, да! А прозвище "Гришка-Рейхстаг" приклеилось к нему прочно, навечно. Начальство его не любило, неудобен был. С горя с бутылкой подружился. Да частые визиты гостей в штатском – всё это к добру не вело.
– Что же случилось в конце концов?
– Прошлой весной намылился Григорий в Москву. Парад Победы посмотреть хотел, а может, надеялся с кем-то из ветеранов встретиться? На вокзале столичном милиционер попросил документ, а у того – лишь новая справка об освобождении. Так и не пустили его в Москву, обратно отправили.
– Ну и?
– Вскорости после того и нашли Гришу в петле… До сих пор неизвестно, что тогда произошло. Но я Булатова знал; сам на себя руки наложить он не мог! Да. И вот ещё. В тот день возле дома Гришиного, а после на проходной завода, где он работал, двое подозрительных типов крутились. Не местные, в штатском. Вот и понимай, как знаешь…
Егор шёл по душным улицам, не чуя ног. Во рту пересохло, капельки пота струились по вискам. Стояла ясная погода, но перед глазами Егора плыл туман. «Ну, как ко всему этому отнестись? И что мне с этим делать?»
***
На кладбище холодно и пусто. Ни одной живой души, кроме раннего посетителя. Пожилой мужчина одиноко мёрзнет у солидно обустроенной могилы.* Декабрьский ветер треплет в сумерках мех капюшона. «Всё же в Слободском не всегда жарко!»
[*Примечание: на это почётное место – прямо у входа на городское кладбище прах героя был торжественно перезахоронен в декабре 2004 года; тогда же отпели Григория с благословения митрополита Вятского и Слободского Хрисанфа как мученика и убиенного. В церемонии погребения участвовали первые лица области; вскоре над могилой выросла памятная стела. Сейчас в центре кировского парка Победы установлен памятник Булатову в полный рост. В родном же городе Слободском его именем названа кривая и ухабистая – такая же, как и жизнь самого Григория – улочка.]
Егор Наумович размышляет: мог ли он что-то изменить тогда, в 1972-м? Задержись он на денёк, расспроси подробности… Нет, не стоит себя обманывать, он не был тогда готов воспринять правду. А главное – он не был готов передать правду другим. Руки журналиста дрожат – наверное, от холода. И дрожащим голосом он шепчет:
– Да, Григорий Петрович, Победа вознесла тебя так высоко – на крышу Рейхстага; весь мир лежал под твоими ногами. А жизнь опустила так низко, что под чужие ноги угодила твоя распахнутая, израненная душа. Обнажая душу, ты рассказывал людям о счастливейшем мгновении жизни: как стоял над поверженной Германией, подняв красное знамя Победы. Как кричал, улыбаясь: «Ну как, всем ли видно?»… А тебе не верили… Ты прости мне моё равнодушие; в том числе и по моей вине судьба твоя так сложилась. Всех нас, своих земляков, прости…
Стрелки на циферблате показывают десятый час. Морозит, и день будет ясным. Выглянувшее из-за елей солнце слепит. Но не только от яркого света слезятся глаза. Егор Наумович трёт их, надевает очки и долго вглядывается в рисунок на памятной стеле. Молоденький курносый солдатик в пилотке на фоне поверженного Рейхстага – и надпись: «Булатов Григорий Петрович 16.11.1925 – 19.04.1973» и чуть ниже: «Вечная слава герою».
Мёрзлые губы шепчут над могилой:
– Да, Гриша, теперь видно всем!
Киров, январь 2015г.
ИВАНЫ И НАЙБАУР
Сквозь холод и мрак доносится вкрадчивый шёпот:
– Я был хорошим человеком, Вальтер. Думал, женюсь, заведу детей. Не планировал грабить и убивать…
Слабые отблески пламени играют на закопчённых угрюмых лицах, высвечивая щетину на впалых скулах. Двое, окружённые мраком и холодом, склонились к железной печи. В бараке есть и другие, скрытые темнотой. Где-то там, на нарах, кутаясь в лохмотья, таятся ещё шестьдесят пять военнопленных. Эта живая человеческая масса спит и не спит, храпит, пускает газы, стонет, бредит.
– Вот как заговорил: убивать и грабить! – ответное шипение разрезало затхлый воздух; казалось, говоривший выплёвывает слова. – Но я так не считаю. Мы выполняли приказ. И хватит с меня этих покаянных проповедей, Фриц. Или ты всерьёз решил пойти по стопам твоего дяди пастора? Тогда сходи к иванам, поплачься. Глядишь, простят и отпустят тебя к родным пенатам.
– К родным пенатам? Да от нашего отечества скоро не останется камня на камне! Мне страшно, Вальтер. Неужели русские сделают в Германии то, что мы устроили здесь?
Четыре руки, с ногтями, обрамлёнными траурными полосками грязи, почти касались остывающей буржуйки. Из ртов шёл пар.
– Лично я ничего не устраивал; выполнял приказ – и только. Не поддавайся большевистской пропаганде, Фриц, верь фюреру. Ты же не только его земляк, вы с ним в одном звании, а в этом определённо что-то есть! Фюрер остановит проклятых красных. По-другому просто и быть не может.
– Может, Вальтер. И будет! Мы проиграли войну. Знаешь, когда я это понял? Не в Брестской крепости, когда мы впервые столкнулись с отчаянным сопротивлением. И не в Сталинграде, когда попал в окружение, нет. И даже не тогда, когда, будучи в плену, узнал о катастрофе под Курском… Я понял это вчера, Вальтер!
– Вчера?! – в сонных глазах мелькнула искорка удивления. Вальтер внимательнее посмотрел на собеседника. Тот разогнулся, чуть не задев макушкой деревянную балку перекрытия.
– Вчера! Помнишь того русского паренька? Шутника, что обозвал меня утром свиньёй?
– Ты так гнался за ним! Я думал, конвойный иван тебя пристрелит, да и всем нам не поздоровится…
– Да, война сделала меня психом. Так вот, весь день этот мальчишка не выходил у меня из головы. Точнее, его глаза, такие синие. Знаешь, у моей старшей сестры есть сын Дитрих. Мой племянник и этот русский паренёк – как две капли. И глаза у Дитриха такие же синие…
– Поэтому ты решил, что рейху конец? – уголки губ Вальтера чуть скривились.
– Дитриху сейчас четырнадцать, он учится в школе. Магда – домохозяйка, а её муж Шульц работает на Крупповском металлургическом заводе, поэтому, как нужный специалист, избавлен от прогулки на фронт. Ответь, Вальтер, ты встречал что-то подобное у русских? Этот синеглазый паренёк уже работает – тянет провода связи, его мать наверняка вкалывает на заводе, а отец воюет.
– Да, Фриц, русские мобилизовались лучше, чем мы, – Вальтер исподлобья глядел на высокого собеседника. – Но не забывай: под нами вся Европа!
– А у них – дух. И мотивация у русских с самого начала совсем другая. Наше поражение началось 22 июня 1941 года! Но по-настоящему дошло до меня это только вчера!
– Что ты говоришь?!
Они не заметили, как повысили тон. Из темноты послышались недовольные вздохи и цоканье. Им пришлось замолчать; лишь красноречивые взгляды продолжали беззвучную полемику. Но вскоре Вальтер, не выдержав, продолжил. Фриц еле разобрал чуть слышные слова: