Чикагская петля

— Роскошно! — не удержалась женщина. — Красила сама? Здесь еще жарче, чем на улице. А где тут можно сесть?

Она прошла мимо маленькой софы, не понимая, похоже, что это софа.

Женщина подошла к окну, отодвинула занавески, посмотрела на улицу: там всегда были люди, иногда даже двое или трое, а потом оглянулась и стала снова осматривать комнату. Она состроила гримасу и сцепила пальцы, словно не хотела ничего касаться здесь, потому что все было грязное.

Паркер откопал банку с кофе.

— Боюсь, у меня только растворимый.

— Да я не привередливая.

Ложь: она сказала это так привередливо!

У Паркера не было кухни. Просто в углу была раковина, а рядом с ней — стол. Еще была паленая микроволновка и старый электрический чайник.

Женщина молчала — думала. Паркер полагал, что она только сейчас начала осознавать неожиданность того, что с ней произошло: ее выкинул из машины этот разъяренный мужчина, а сам скрылся на этой машине.

— Не бойся! — подбодрил Паркер.

— Да я и не боюсь.

На самом деле боится — это читается в ее глазах.

— У тебя все будет хорошо.

Она посмотрела на Паркера так, словно он был очень маленький.

— Да я бывала в местах и похуже, — храбрилась она. — У тебя есть сахарозаменитель? Мне нельзя сахар.

Паркер покачал головой. У него ничего подобного не было, и женщина, похоже, огорчилась этому, грустно взяв чашку, предложенную Паркером.

— Я Шэрон, — сказал Паркер.

— Вики, — ответила женщина и снова огляделась. Но так и не решилась присесть. Она хлюпала и шумно глотала. А потом сказала: — Здесь так… Я даже не знаю…

— Это все, что я могла себе позволить, — ответил Паркер.

— Не в этом дело. Здесь, наверно, даже мило для этого района Чикаго. Я о другом.

— Может, дело в освещении?

— Говорю же — не знаю.

Ее тушь переливалась черным и серебристым, когда она посмотрела ему прямо в глаза. У нее были мясистые и бесформенные губы.

— Если бы дело было в освещении, я бы так и сказала.

— Ты, наверно, думаешь, где же кровать?

— Нет, я об этом и не думала.

— Вон та маленькая софа, — продолжал Паркер. — Это просто шесть пенопластовых кубов, покрытых пледом. Их можно поставить друг за другом, и получится кровать.

Не отрывая взгляда от него, она немного отшатнулась и сгорбилась, словно приготовившись защищаться.

— Я проснулась сегодня утром с мыслью о том, что мне нужна подруга, — сказал Паркер. — Потом я вышла. Не знаю, зачем. А потом я увидела, как он выкинул тебя из машины.

Услышав это, женщина посмотрела на Паркера с гримасой отвращения.

— Да я была рада наконец избавиться от этого типа.

В этих словах снова не было ни капли правды. Паркер видел там, как она плакала.

— Я сама ушла, — сказала она и усмехнулась. Звук был похож на три нажатия на насос.

Женщина лгала. Но почему? И это после всего, через что она прошла?! Вместо того, чтобы воспринимать случившееся как нечто неординарное, она склонялась к тому, чтобы считать это обыденным, как будто это в порядке вещей: женщин каждый день выкидывают из машин на Сауссайд разъяренные мужчины, которые тут же сваливают и даже и не думают возвращаться.

Эта женщина — Вики — сильная и эгоистичная. Это и есть его урок на сегодня? Или он ошибся? С того момента, как он ее увидел, с первых слов, которые она сказала ему, Паркеру она не понравилась. Она казалась ему скорее отвратительной. Он не мог представить ее в роли друга. Когда они пришли к нему, Паркер совсем потерял к ней интерес.

Теперь Паркер хотел узнать больше о мужчине, который выкинул ее из машины. Со слов Вики он представлялся ему эмоционально измученным и истощенным — он явно настрадался.

Молча, погруженный в эти мысли, Паркер медленно подошел к окну посмотреть на шумно играющих на улице детей. Женщина тоже не говорила ничего после того, как произнесла ту последнюю ложь, но Паркер спиной чувствовал, что она смотрит на него. Он чувствовал ее внимание, словно ощущал его вес на своей спине и плечах.

Наконец, она спросила:

— А что ты делаешь? На ночь снимаешь все это?

Она пристально разглядывала его волосы.

— Ты о чем?

Она в ужасе отступила, не спуская с него глаз.

— Не двигайся! — сказала она уже у двери. — Только тронь меня. Я закричу! — она открыла дверь и прокричала в дверях. — И у тебя будут проблемы, козел!

— Я бы не смог причинить тебе боль, — спокойно сказал Паркер. — Я уже убил одного человека. Это было ужасно.

Это была чистая правда, но она была словно взрывная волна, которая вышибла женщину из двери, вынесла вниз по лестнице. Паркер увидел ее в окно: она убегала со всех ног, не оглядываясь.

Комната показалась ему вдруг давяще пустой, да и сам он как-то сжался после того, как женщина убежала. Но ему нужно было сказать ей о том, что он сделал, и он хотел, чтобы она ушла.

И все-таки ему не следовало выходить на улицу днем. Его время — темное.

Выставка Мэплторпа еще не закончилась в Музее современного Искусства. Баннер «Мэплторп» все еще висел над входом. Из любопытства и от скуки Паркер снова пошел на эту выставку и смотрел на мужчин в кожаной одежде и голых.

На рабов в оковах и окровавленные гениталии и набухшее человеческое мясо, и сейчас ему казалось, что в этих фотографиях есть свое достоинство и прямолинейность, которые он не замечал ранее. В них был пафос, в некоторых — юмор, они уже не казались ему просто похотливыми. В некоторых из них Паркер даже нашел особый трагизм. Он пробормотал, что фотограф — смертельно больной человек. Об этом говорило последнее фото ряда. Этим он привлек внимание бородатого мужчины, который обернулся к нему и сказал:

— Вот это фото такое печальное. Он совсем плох!

На фото, сделанном Джейксом, его друг был бледен как мертвец, со впалыми щеками и пустым взглядом — кожа да кости. Он был словно дикий, будто его оставили на долгие годы одного на необитаемом острове, где он без конца боролся за выживание, истощался, терял мышечную массу и бледнел. Это было лицо потерянного и обреченного человека.

Это фото было сделано месяц назад, вскоре после того, как Паркер с Барбарой сходили на эту выставку. За это время Мэплторпу стало хуже, и он, скорее всего, позвал Джейкса, который сделал этот его портрет, и добавил к уже выставленным фото. «Он совсем плох» могло значить только одно, и Паркер, который ненавидел Мэплторпа раньше, теперь так сочувствовал ему.

В тот же самый день, когда стемнело, Паркер сел на поезд в Скоки и приехал на кладбище, к могиле Шэрон. Он принес цветы, положил их на могильный камень, на котором было уже выгравировано ее имя. Он встал на колени и попробовал молиться, но его слова не выражали ничего, кроме бессмысленного протеста: он жаловался и скулил. Но и это не помогало. Шэрон здесь не было.

Он полагал, что, приняв обличие Шэрон, возможно, сможет избавиться от своего раскаяния.

Этого не случилось, но он узнал Шэрон лучше. Она была болезненной и безрассудной, жалкой, нуждавшейся в помощи, опустошенной, импульсивной, иногда даже опасной. Она никому не сделала зла, но почему же такой безобидный человек был так одинок? Но она действительно была одинока. Безобидность не делает тебя сильнее, она делает тебя уникальным и одиноким, она постоянно подвергает тебя риску. А одиночество так сильно давило на Паркера, что он почти все это время чувствовал себя невидимым. Как, должно быть, чувствовала себя Шэрон.

В течение следующих нескольких дней он почти ни с кем не разговаривал — только с продавцом в магазине. Он покупал консервированную еду, которую подогревал в своей маленькой паленой микроволновке, сданной ему вместе с комнатой. Иногда он покупал еду на вынос у трусливого, постоянно взволнованного вьетнамца в другом конце квартала: лапшу с жирным соусом, вареные мокрые овощи. Если кто-то при встрече или на прощание говорил почти автоматическое «как дела?» или «хорошего дня», это почему-то трогало Паркера, и он чувствовал глупую благодарность. Но потом он ощущал себя еще более одиноким: ведь еще раз убеждался в том, что знает, чего ему не хватает.