Страница 34 из 93
…Ростбиф молча выслушал его сбивчивый доклад, явно делая поправку на состояние бойца, а потом сорвал травинку и разжевал ее кислый и мягкий стебелек у основания.
— Главная ошибка в твоих рассуждениях заключается в том, что ты считаешь совпадением вещи, которые на самом деле совпадением не являются. Всякая случайность — неосознанная закономерность. Ты знал, что Гонтар осуждена за инициацию любовника. Совершенно логично и естественно, что любовник прибыл на казнь. Да, несколько неожиданным способом — но, как я и говорил, если бы нас не подставили, он бы все равно смешал карты им, а не нам… По какому сценарию развивались бы события в этом случае? Неизвестно. Ты вполне мог бы действовать так же импульсивно, а я мог бы принять совсем не то решение, которого ты от меня ожидал. Я не сторонник принципа «если факт не укладывается в теорию — тем хуже для факта». Да и теория слишком многого не объясняет.
— Похоже, мы не успеем ее доработать.
— Ты должен был рассказать мальчику все.
— Но я не знаю всего. Не знаю, кто нас подставил.
— Ты знаешь, где искать… Ты ведь сам не аналитик, Энеище. Тебе тоже случается отбрасывать факты, не ложащиеся в концепцию. Например, ты беседуешь со мной, напрочь игнорируя тот факт, что я мертв.
— Я не игнорирую. Мне это просто… не мешает. Я на тебя даже обиделся, дядя Миша. Почему ты ничего мне не сказал про польскую группу?
— Сосредоточься лучше на том, о чем я говорил тогда: секция Сванидзе-Грабова провалилась после того, как начала собирать информацию о случаях потери симбионта за фронтиром. Даже до обработки данных дело не дошло. Райнер погиб, когда попытался сделать то, что хочет сделать этот мальчик: наладить нормальный обмен информацией между всеми. Мы провалились после того, как я предложил охотиться не на варков, а на тех, кто только готовится к инициации, и отстоял это предложение.
— Значит, крысы среди нас…
— Мы и раньше это знали. Копай глубже.
— Мы… нужны варкам… регуляция численности?
— А также сведение междоусобных счетов, выпуск пара и прочее и прочее. Забудь общие места. Заметь, не отморозков из «Шэмрока» — которые, кстати, религией размахивают на каждом углу, и не наш штаб они отправили под топор. А мечтателя Райнера.
— Так это… не сказки?
— Откуда мне знать? Может быть, сказки, может быть, деза, а может быть, что-то полезное. Как ты узнаешь, не проверив? Так что ты рановато собрался умирать.
…И тут логические цепи окончательно разлетелись. Калейдоскоп бреда завертел и понес, в окнах поезда мелькали диковинные рыбы, кресты и собаки, белоголовый варк пил кровь из бутылки «Развесистой клюквы» и объяснял, что настоянная на порохе — вкуснее. Напротив него на столе лежала голова Милены, варк чокался с ней, легонько касаясь бутылкой чистого лба, и вампирка беззвучно смеялась. Два скрещенных серебряных кодати рассыпали искры в соленой воде, а рядом мечтатель Райнер наполнял ею бутылки, приговаривая, что теперь она не хуже, чем святая. Стах хлопал Энея по плечу и орал «Падди Уэст», на ходу превращая эту воду в сливовицу, и с каждым ударом от плеча по всему телу волнами растекалась жидкая сталь, только что слитая из конвертеров Брянского завода, но сказать Эней ничего не мог — это же Стах, и обижаться на него бессмысленно… Мертвая Гренада приподнялась на носилках, попыталась припудрить сожженное лицо и сказала: «Может, теперь у нас что-то получится?» «Уходи! — крикнула Оксана, в страхе прижимая к себе ребенка. — Посмотри, во что ты превратился». Дверь за ней захлопнулась, и Эней опустился в ночь.
Антон считал шаги. Два километра, четыре тысячи шагов до Ольшанки. Чем больше он насчитывал, тем большей дурью представлялась ему собственная затея.
Когда он планировал ее, еще до Харькова, он придумал легенду студента-историка, собирающего фольклор для дипломной работы. Это дало бы ему возможность перебираться из села в село, расспрашивать людей в открытую, не вызывая подозрений, жить с ними и наблюдать. Сейчас великолепный замысел пошел прахом: нужно было срочно найти хоть кого-то, готового оказать помощь. Довериться первому попавшемуся человеку, рискнуть ва-банк, с одной попытки либо вытянув счастливый билет, либо погубив всех.
Деревня оказалась маленькой, одиннадцать жилых дворов.
Сложившийся было в голове Антона стереотип «садка вишневого коло хаты» обвалился сам в себя. «Садки вишневые» были, да что там садки — деревня тонула в вишнях, яблонях и грушах, часть которых цвела, а часть — уже облетела. Они росли прямо вдоль главной и единственной улицы, щедро свесив на Антона ветки, поникшие от многолетней тяжести плодов, которыми интересовались только мальчишки и птицы. Нежилые дома прятались в зарослях одичавших садов. Жилые — вместе с садами — за высокими каменными заборами. Заборы сработаны на совесть: узорная кладка, кое-где — изразцы, строительная мода двадцатилетней давности.
Антон не набрался смелости постучаться ни в одну из этих крепких калиток, из-за которых доносились звуки какой-то жизни: писк младенца, блеяние коз, собачий лай, шум работающего насоса… Он прошел всю деревню насквозь, поражаясь собственной нерешительности. Не так еще давно он смело поселялся в хостелах по поддельной студенческой карточке и получал деньги с фальшивого счета, на который беззастенчиво переводил остаток в доли центов, получавшийся в ходе автоматических банковских операций, — каждый месяц ему таким образом капало несколько сотен евро, и это только с одного банка. И ничего у него внутри при этом не звенело. А теперь!..
Он поймал себя за шиворот уже почти за деревней… разогнался, называется. Проскочил. Остановился, оглянулся — и увидел неподалеку от дорога серого человека со склоненной головой. Мальчик вздрогнул, но, приглядевшись, сам над собой посмеялся — это был старый памятник. Антон подошел к нему ближе — неужели вездесущий Сесар Сантана добрался и сюда? — нет. Памятник поставили много раньше, чем прогремел Сантана. Черты лица сгладились под слоями нанесенной за два столетия краски, а цемент местами выкрошился. Кладбищенскую ограду и деревянный крест, тоже потемневший от времени, скрывали от поверхностного взгляда терновые кусты.
Памятник явно принадлежал к числу тех безликих стандартных изваяний, которые ставили на братских могилах во времена империи, и, может быть, он казался тогда невыносимо расхожим — но налет старины и почтение, с которым селяне ухаживали за безымянной могилой, этот темный крест, живые цветы перед ним и повязанный на перекладине креста свежий вышитый рушничок — все это преобразило штамповку.
Антон несколько минут стоял у ограды. Он плохо знал историю Второй мировой: на ходе войн сейчас в школах внимания не заостряли, ограничиваясь в основном датами решающих сражений. Но, будучи сыном своей мамы и мальчиком любопытным, он с детства имел невозбранный доступ к литературе. Так что он лучше многих помнил, кто там с кем и за что воевал. Полночь тоже началась с идеологических цепочек. А пришла к пищевым.
Антон стукнул ладонью по ограде. Сын своей мамы! О чем угодно готов думать, только бы не возвращаться в деревню. Только бы не искать помощь. Только бы не ошибиться. Два человека там, у дорога, а он здесь застрял, будто от промедления что-то изменится…
И тут он увидел — то есть он видел, но только сейчас увидел — свежий рушничок. Свежий. Недавно стиранный. Повязанный на крест.
Идиот! Ну и идиот!
Антон развернулся и чуть ли не бегом вернулся в деревню. Он больше не выбирал и не прикидывал, просто постучался в первые же попавшиеся ворота.
Открыла ему смугловатая худощавая женщина в джинсах и ковбойке. Судя по испачканным землей резиновым перчаткам и взрытой клумбе перед домом, она высаживала какие-то цветы.
— День добрый, — сказала она. Точнее, «дэнь добрый». — Антон запоздало сообразил, что перед ним сейчас встанет еще и языковой барьер, пусть даже не очень высокий.
— Добрый день, — ответил он на приветствие. — Я прошу прощения, но вышла такая история… мы с приятелями путешествовали автостопом, и у нас закончилась еда… и питье. Друг стер ноги, остался у трассы, мы решили ловить машину — но сначала меня послали купить еды… вы не продадите мне немного?