Страница 64 из 75
— На лошадях из Аграса… — услышали они обрывок фразы, сказанной тихим голосом цыгана.
Мужчины говорили о войне. Как оказалось, цыган служил в артиллерийском полку, бывшем в непосредственном подчинении майора.
— Какой красивый мужчина, — сказала еврейка по-немецки и, спохватившись, сразу же повторила на английском: — Ах, какой все-таки красивый мужчина! — Для нее он, как и для всех, был одним из обыкновенных мужчин, первым встречным, да при том еще цыганом.
— Довольно красивый, — безразлично произнесла Иветт.
— Вы на велосипеде? — удивленно воскликнула маленькая женщина.
— Да, из Пэплвика, здесь недалеко. Мой отец здешний пастор: мистер Сейвел!
— О, очень приятно! — сказала еврейка. — Я знаю! Умный писатель! Очень умный! Я читала.
Еловые шишки уже рассыпались и огонь был как высокий искрящийся столб из разрушающихся, на глазах осыпающихся пламенеющих цветов.
Послеобеденное небо затянулось облаками. Возможно, к вечеру пойдет снег.
Майор вернулся и натянул на себя пальто.
— Я никак не мог вспомнить, откуда мне знакомо его лицо, — сказал майор, — а это один из наших грумов, он ухаживал за лошадьми.
— Послушай, — сказала маленькая еврейка, обращаясь к Иветт. — Почему бы тебе не подъехать с нами до Нормантона. Мы живем в Скорсби. Мы можем привязать велосипед к багажнику.
— Да, пожалуй, я поеду с вами, — сказала Иветт.
— Подойдите, — сказала женщина глазеющим на нее детям, когда майор отошел, чтобы укрепить велосипед Иветт на машине. — Подойдите, не бойтесь, идите сюда, — и, вынув маленький кошелек, достала из него шиллинг.
— Подойдите! И возьмите деньги, — повторила она.
Цыган отложил работу и ушел в фургон. Старуха резко прикрикнула на детей из-за ограды. Двое старших несмело вышли вперед. Гостья дала им две серебряные монетки, шиллинг и еще какую-то мелочь, бывшую у нее в кошельке, и вновь послышался грубый окрик невидимой старухи.
Цыган спустился из фургона и направился к костру.
Маленькая женщина изучающе рассматривала его лицо с выражением плохо скрываемого снисходительного превосходства человека более высокого племени.
— Вы были на войне, в полку майора Иствуда? — спросила она.
— Да, леди!
— Надо же такому случиться, что вам довелось встретиться здесь, сейчас!.. Скоро пойдет снег, — она посмотрела вверх, на небо.
— Но не сейчас, позже, — сказал цыган, глядя в том же направлении.
Он тоже казался неприступным. И его племя было очень древним, и оно занимало особое место в процессе становления общества. И не желало признавать поражения. Пусть временно, но можно ведь будет еще посчитаться в будущем. После войны шанс что-либо изменить так или иначе полностью исчез. Всякая возможность перемен жестоко подавлялась, его племя по-прежнему оставалось за рамками законов общества. Но какой смысл хныкать или просить пощады? Глаза цыгана, постепенно утрачивая выражение доверительной близости, вновь стали дерзкими, даже наглыми. Взгляд, все еще устремленный вдаль, опять стал жестким, отрешенным. Он покончил с воспоминаниями о войне и вернулся к действительности.
— Ты возвращаешься на автомобиле? — спросил он, быстро взглянув на Иветт.
— Да, — ответила она, с довольно заметным кокетством, многозначительно. — Погода так изменчива…
— Погода изменчива… — повторил он, глядя на небо.
Сейчас она ничего не могла сказать о его чувствах. Да по правде говоря они не очень-то ее интересовали. Она была так увлечена историей маленькой еврейки, матери двоих детей, которая горела желанием отобрать свое состояние у известного инженера, своего мужа, и отдать его нищему, лет на пять-шесть моложе ее, белокурому красавцу-майору Иствуду. Как интригующе, как смело, какая самоотверженность!
Белокурый атлет вернулся.
— Дай мне сигаретку, Карл! — сказала маленькая еврейка протяжным глухим голосом. Медленным, точно рассчитанным движением тренированного спортсмена он достал портсигар. Была в нем какая-то особая чувствительность, заставлявшая его двигаться медленно, осмотрительно, очень осторожно, точно боясь пораниться от соприкосновения с людьми. Он предложил сигарету жене, потом Иветт и затем протянул портсигар цыгану. Цыган не отказался.
— Спасибо, сэр, — сказал он и, подойдя к костру, стал прикуривать от раскаленных углей. Обе женщины наблюдали за ним.
— Прощайте, — произнесла необычная гостья, по-прежнему покровительственно и свысока. — Спасибо за огонь.
— Огонь общий, — сказал цыган.
Самый маленький из детей подошел к нему неуверенными шажками.
— До свидания, — сказала Иветт. — Я надеюсь, что снегопад минует вас.
— Мы ничего не имеем против, пусть пойдет снег, — ответил цыган.
— Не возражаете? — промолвила Иветт. — А мне показалось, что возражаете!
— Нет, — сказал цыган.
Она по-королевски свободным движением перекинула шарф через плечо и последовала за меховой шубой, которая шла как будто на своих собственных маленьких ножках.
VII
Иветт была просто потрясена Иствудами, как она их называла. Маленькой еврейке надо было выждать всего лишь три месяца до того, как будет принято окончательное решение относительно развода. Она же дерзко сняла маленький летний коттедж около вересковой пустоши по дороге на Скорсби, неподалеку от больших холмов. Стояла глубокая зима, и они с майором жили в полной изоляции, даже без слуг. Он уже вышел в отставку и называл себя мистером Иствудом. Фактически для всех они уже были миссис и мистер Иствуд.
Маленькой еврейке было тридцать шесть лет. Ее дети были оба старше двенадцати и ее муж был согласен, чтобы они остались с ней, когда она выйдет замуж за Иствуда.
Так они и жили, эта странная пара, крошечная, изящная женщина с большими черными печальными, не то обиженными, не то содержащими постоянный упрек, глазами и искусно уложенными, темными вьющимися волосами. Элегантное, маленькое, своеобразное существо. И большой, светловолосый, бледноглазый молодой мужчина, сильный потомок какого-нибудь северного, старинного, может быть, датского рода. Жили в маленьком современном домике на вересковой пустоши у подножия больших холмов и вели свое собственное хозяйство.
Это было забавное хозяйство. Коттедж был сдан с мебелью. Но маленькая еврейка имела сильную склонность к стилю рококо и привезла с собой дорогие ее сердцу предметы: старинные, вычурно изогнутые шкафы, инкрустированные перламутром, черепашьим панцирем, черным деревом, слоновой костью и еще бог знает чем; старинные, с высокими резными спинками стулья, обитые итальянской парчой цвета морской волны; фигуры неизвестных богов с раздутыми ветром богато разрисованными яркими одеждами и розовыми лицами, целые полки жутких старинных фарфоровых фигурок; и наконец, довольно странную коллекцию изумительных картин, исполненных на стекле, в технике витража, созданных в начале девятнадцатого или конце восемнадцатого века.
В таком перенасыщенном и необычном интерьере она приняла Иветт, когда та несколько дней спустя после их встречи в карьере решилась нанести ей тайный визит. В коттедже была установлена целая система печей, и в каждом углу было тепло, почти жарко. В стиле рококо казалась и крошечная фигурка самой хозяйки в безукоризненном платьице, в передничке, аккуратно раскладывающая ломтики ветчины на блюде, пока большой, похожий на белую птицу майор в белом свитере и серых брюках, резал хлеб, мешал горчицу, готовил кофе и делал все остальное. Он даже умудрился приготовить блюдо с тушеным кроликом, поданное сразу после холодных закусок: мяса, салатов и икры.
Серебро и фарфор были действительно ценными; часть приданого невесты.
Майор пил пиво из серебряной кружки, маленькая еврейка и Иветт пили шампанское из хрустальных фужеров. Затем майор принес кофе. Женщины неутомимо болтали. Маленькая еврейка так и загоралась негодованием при упоминании о своем первом муже. Она решила развестись с ним сугубо из соображений нравственности. Она была очень нравственна. Майор, похожий на какую-то снежную птицу, такой сильный, по-своему даже красивый, если не принимать во внимание блеклые круглые глаза, совершенно лишенные ресниц, тоже страдал и негодовал из-за неспособности некоторых людей понять, что в жизни нравственно и что безнравственно. В его сильной, мускулистой груди атлета скрывался странный снежный ком ярости. И его нежность к миниатюрной еврейке была основана на чувстве оскорбленной справедливости, ложном представлении о нравственности, предрассудках северного племени, потомком которого он был. Все это влияло на чету Иствудов подобно мощному порыву ветра, повергая их в полную изоляцию.