Страница 49 из 75
Она добралась, и тихонько, никем не замеченная, расслабленная, обессилевшая, прошла прямо к себе наверх. Вниз она уже не могла сойти и лежала, дрожа от холода, не имея силы ни встать, ни позвать домашних. Болезнь завладевала ею все с большей силой.
Ночью у нее открылся бред. Но и в жару, преследуемая горячечными видениями, она все-таки не утратила сознания своего единого, твердого, постоянного Я. Ей казалось, что она похожа на камень, лежащий на самом дне реки, твердый, устойчивый, неколебимый, несмотря на жестокую бурю, свирепствующую на поверхности. Душа ее была полна страданий, но оставалась такою же тихой и непоколебимой, не теряя своей основы. Это глубокое беспрерывное сознание не могло быть нарушено болезнью.
Оборванными, неровными клочками носились мысли об отношениях между ней и Скребенским, мысли, соединившиеся в сплошную нить боли, разъедавшей ее на поверхности сознания, но не проникавшей в обособленную, замкнувшуюся сердцевину ее существа. Этот яд выжигал все, что можно было захватить, пока не вытравил всего, тогда исчез и он сам.
Должна ли она принадлежать ему, прилепиться к нему? Что-то тянуло ее к этому, но не имело в себе действительной силы. Все время эта мучительная, едкая боль, причиняемая фальшью ее сочетания со Скребенским! Что могло ее удержать с ним вместе, раз она не связана с ним? Почему так упорно длится это неестественное положение? Зачем эта фальшь так терзает, грызет, разъедает ее, мешает ей вернуться к действительности, остановиться на пути к просветлению? Если б только она могла проснуться, очнуться, сбросить с себя этот мучительный кошмар ее обязанности жить со Скребенским! Но горячечные видения и сны захватили ее в свою власть, не отпуская ее целиком и лишь затаиваясь в глубине сознания, даже когда она временно успокаивалась и приходила в себя. Но нет, она не в их власти. Она не подчинена им. Но что же внешнее связывает ее с ним? Какие связующие узы на нее наложены? Неужели нельзя их сбросить? Что же это такое? Что же это, наконец?
И в бреду она все возвращалась, снова и снова, к этому мучительному вопросу. Наконец, выбившись из сил, она вдруг дотянулась до разрешения — это ребенок. Ребенок связывал ее с ним. Ребенок был теми узами, которые давили ее мозг, сжимали его тисками. Он связывал ее со Скребенским.
Но почему же, почему же должен он связывать ее со Скребенским? Неужели она не могла иметь ребенка, принадлежащего только ей? Разве ребенок не был ее собственным, целиком только ее? Какое отношение имеет он к Скребенскому? Почему должна она оставаться связанной со Скребенским, разъедаемая, принижаемая связью с ним, связью с его миром? Мир Антона! В ее разгоряченном мозгу этот мир отождествлялся с компрессом на лбу. Если она не избавится от этого компресса, она сойдет с ума. Компресс — это Антон и его мир, но не Антон, которым она владела, которого она любила и создала в воображении, а тот, другой Антон, принадлежавший иному миру, иному влиянию, тупому и обыденному.
Все время своей болезни она боролась, боролась отчаянно и беспрерывно, чтобы освободиться от него и его мира, отбросить их в сторону, поставить их на свое место. Но они всякий раз снова начинали распространять свое влияние на нее, крепко захватывая ее в свою власть. О, какая невыразимая усталость в теле, которую она не могла сбросить с себя, из которой она не в силах была выпутаться! Если бы только она могла ее распутать, если б только она смогла отделить это состояние от своего тела, оттолкнуть все эти нагромождения соприкасающегося с нею мира, все эти гигантские тяжести — отца, матери, жениха и всех, всех ее знакомых.
Изнемогая от страдания, совершенно обессиленная, она беспрерывно твердила про себя: «У меня нет ни отца, ни матери, ни жениха, я не принадлежу к этому миру вещей, у меня нет места ни в Бельдовере, ни в Ноттингаме, ни в Англии, ни во всем этом мире. Они не существуют. Они задушили, они истерзали меня, но они не представляют для меня действительности, в них нет никакой реальности. Я должна разломать эту оболочку и высвободиться, как ядро освобождается от своей скорлупы, потерявшей для него ценность».
Все они, мать, отец, Антон, колледж, все ее друзья, все они были чем-то проходящим, потоком времени, протекавшим мимо нее, а она была подобна зерну, лежавшему в земле и таящему в себе новые ростки. Время пройдет и зерно даст всходы, оно и есть настоящая, действительная ценность.
Это ощущение росло в ней все сильнее. Скоро, скоро укрепится она своими корнями в земле, и над ней раскинется новое небо; ее будет обвевать новый воздух, а весь этот туман и мгла — исчезнут.
Почувствовав уверенность в новой, зарождающейся действительности, она вернула себе сон. Мир и покой медленно и тихо водворялись в ее душе. Она почувствовала почву под ногами, она ощутила, что начался новый рост.
Когда она очнулась совсем, у нее было ощущение новой жизни. Как долго боролась она с мраком и тьмой, чтобы добраться до этой новой зари! Нежной, хрупкой, чистой чувствовала она себя, как цветок, расцветший к самой зиме. Но ночь ушла, занималась заря.
Как далека от нее была пройденная ею жизнь — Скребенский, разлука с ним! Только одно оставалось действительностью — первые яркие недели. Когда-то они казались прозрачностью, теперь они были самой реальной действительностью. Все остальное казалось фантазией. Она знала, что Скребенский никогда не был для нее полным счастьем. В дни страстного восторга, когда он был для нее таким желанным, она вдохнула в него временно иное содержание, но он не выдержал и сломался.
Их пути разошлись. Она с любовью думала о нем, но он был для нее уже воспоминанием. Теперь он был в прошлом, отошедшем навсегда. Он был тем, что уже изведано и познано. Как прошлое, он был близок ее сердцу, но впереди она его не видела. Там было только непознанное, неизвестное, неведомое, там была новая земля, к берегу которой она пристала, пройдя тьму, отделявшую новый мир от старого.
Ребенка не будет, этому она радовалась. Однако, ребенок мало что изменил бы. Она сохранила бы его при себе, она воспитала бы его сама, она не отправила бы его к Скребенскому. Антон был в прошлом, ничто не связывало его с будущим.
Потом пришла каблограмма от Скребенского: «Я женился»… Старое горе, страдание, презрение, волной поднялись в ее душе. Неужели он целиком остался в том отброшенном прошлом? Она окончательно отказалась от него. Пусть он будет таким, как он есть. Хорошо, что он остается верен сам себе. Что такое представляет она из себя, чтобы иметь мужа, отвечающего всем ее желаниям? Ее дело было не творить себе мужа, а признать его таким, каким он создан и с благодарностью принять. Человек приходит из беспредельности и она должна приветствовать его. Она была рада, что не должна создавать человека, что это не лежало на ее плечах. Человек приходит из той же Вечности, к какой принадлежит и она сама. И ничего не надо переиначивать в нем. Ничего.
Когда ей стало лучше, она часто садилась у окна и смотрела на новый мир. Мимо шли мужчины, женщины, дети, еще сохранившие свою старую оболочку, но сквозь нее отчетливо виднелись ростки нового зародыша. Об этом ей говорила и молчаливая фигура рудокопа, страждущего по своему новому освобождению, об этом ей говорила и поверхностная развязность женщин. Эта развязность и самоуверенность не имела прочной основы. Скоро все разломается под могучим напором новых ростков. Во всем, что она видела, она пыталась ухватить и осознать живое, трепетное одухотворенное начало. Вместо старой, загроможденной, отошедшей жизни.
Временами на нее находил жестокий страх. Она теряла всякое понимание, всякую восприимчивость и ощущала только холодный страх мглы, окутывавшей ее, и все человечество вместе с ней. Все они были пленниками, всем грозило полное безумие и гибель. Она видела одеревенелые тела рудокопов, потерявшие свою гибкость, видела их темные глаза, не меняющие своего выражения заживо погребенных людей, видела грубые, безобразные постройки, выраставшие по склонам холма в своем бездушном торжестве, победно выступая ужасными, уродливыми углами и прямыми линиями, знаменуя собою безраздельное торжество тления и разложения.