Страница 6 из 22
- Еще минуточку, уважаемый! Может, вы располагаете сведениями, способными пролить свет на...
- Нет, не располагаю, - ответил мальчик и, просверлив надоедливого чужака неприязненным взглядом, направился в сторону речки.
Смирнов вспомнил виденные им детективные кино- и телефильмы, достал визитку (они с Марьей Ивановной сделали их во время прогулки по бульварам) и, догнав мальчика, вручил ее со словами:
- Если вы случайно вспомните что-нибудь важное, позвоните, пожалуйста, по этому номеру.
Мальчик, мгновенно посерьезнев (видимо, детективные фильмы смотрел и он), начал читать вслух:
- Частное детективное агентство "Дважды два". Смирнов Евгений Ильич, пи эйч ди.
- А что такое пи эйч ди? - спросил мальчик силясь оторвать глаза от золотого теснения (Марья Ивановна не поскупилась).
- По-английски это значит доктор философии.
- А по-русски?
- Кандидат наук, - бросил Смирнов, стараясь не покраснеть.
- А-а... - протянул мальчик, и, небрежно сунув визитку в боковой карман штанов, продолжил свой путь.
- А как тебя зовут? - спросил вслед Евгений Ильич.
- Петя! - сказал мальчик, обернувшись.
7.
Из доски забора действительно торчал гвоздь. Смирнов, озабоченный возможностью наткнуться на сумасшедшего с кафрским копьем в черной мускулистой руке, забыл о предостережении и порвал об него рукав рубашки. Это был недобрый знак.
В летнее жилище Регины ему удалось попасть без проблем - заржавевший от бездействия ключ действительно нашелся под половицей. Войдя и закрыв за собой дверь на засов, Смирнов прошел на кухню. В бревенчатом доме было холодно, как в погребе, и ему захотелось согреться.
Коньяк нашелся в холодильнике. Плеснув граммов сто в граненый стакан, прозябавший на подоконнике, Смирнов согрелся и прошел в гостиную. Увидел антикварную мебель, дорогие обои, искусную лепнину на потолке, богатые ковры. Все это говорило, что хозяин дома был человек со вкусом и средствами.
А картины на стенах говорили о том, что интересовало Смирнова в первую очередь.
На большом полотне, висевшем над дверью на летнюю веранду, была изображена ночь, придавившая своей безысходностью уставшее море и его отлогий безвольный берег.
У берега тонули в песке распластавшиеся от бессилия корабли.
Мачты их, тонкие, острые, как иглы, но ни на что не способные, вразнобой клонились к горизонту.
В центре красным карликом догорала луна.
Левую часть картины покрывали странные потеки.
Смирнов встал, подошел ближе, чтобы убедиться в предположении, что они появились в результате порчи полотна едкой жидкостью.
Однако полотно не было испорченным.
"Бог мой, ведь это ни что иное, как сперма, извергнутая на стекло аквариума! - подумал он, потрясенный своим открытием. - Аквариума, стёкла которого оградили искореженную душу от природной естественности, аквариума, в котором юркие парусные корабли превратились в полуживых мокриц, а их мачты - в иглы опустевших шприцев!
А эта луна на умершем небе? Это же горящая задница по терминологии гомиков, это же раскаленный докрасна тигель, в котором сжигается неестественная для мертвеца сперма!
Черт, кто же мог купить эту картину? Эту картину мог купить человек, живущий в аквариуме, из которого нет выхода..."
Решив выпить еще, Смирнов обернулся к двери и застыл от изумления.
Над дверью в гостиную висела картина. Прописанная в ярких, живых тонах, она изображала девочку с глазами, полными слез, тянущую руки к уходящей маме. Та, хрупкая, в длинном белом платье, в широкополой шляпе, резко красивая, в полуобороте заносит руку, чтобы хлестким ударом прекратить неприятную ей сцену.
"Классная работа, - сказал Смирнов, приблизившись к картине. - Как здорово схвачен блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара... Она жаждет удара как единственной формы единения с мамой. Для нее хлесткое прикосновение маминой руки - единственно возможное счастье.
Черт, я знаю, что надо искать в этом доме!"
Выпив еще, Евгений Ильич вернулся к картине. Увидел в нижнем правом углу нервную букву "Р". "Регина, - расшифровал он анаграмму, кивая. - Ну, правильно, порок для человека - что дрова для печи...
Дрова для печи... Что-то тут не то. Регина - явная по Фромму "некрофильная" натура.
Она не могла писать таких картин.
Не могла писать таких картин и не могла окапывать флоксы.
А если она по натуре не могла окапывать флоксы, не могла "биофильного" удовольствия ради возиться в саду, значит, Кристину отравила не она.
Как я и предполагал.
И это предположение превратится в объективную реальность, если я кое-что найду".
Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Диким, в реальный факт.
Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашоря глаза ладонями, смотрит человек.
"Где же Регина ее спрятала, - думал Евгений Ильич, борясь с желанием вновь наполнить опустевший стакан. - На антресолях? Вряд ли. На чердаке? Слишком далеко.
А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?
Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно вылакают. Хотя бы тот же самый Дикий. Зайдет понастальгировать и вылакает.
Нет, определенно, меня сегодня тянет напиться. Наверное, из-за Маши, которая пьет сейчас коньяк с Эгисиани".
Наполнив стакан, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Дикого.
"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, - подумал он, водя по столешнице ладонью. - Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать".
Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел под стол.
И увидел, что рама под столешницей снизу заделана фанерой.
"Вот и чемоданчик нашелся! - обрадовался он. - Но как же в него забраться?"
Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она раздвинулась, открыв тайное под собой пространство, хранившее обычную черно-зеленую дорожную сумку.
Раскрыв ее, Евгений Ильич заулыбался. Он увидел то, что ожидал увидеть.
Сверху в сумке лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.
Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для овеществления предмета, он положил ее на стол, погрузил руку во чрево сумки и вынул милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! - воскликнул, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими стальными цепями.
"Что и требовалось доказать - она садомазохист, - глотнув коньяка, заключил Евгений Ильич. - И Ярика мучила. И мучила не только интимно- Например, принудила жениться на нелюбимой женщине. И все из-за своей мАмы. Ведь садист, как известно, трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...
А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.
Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке. Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Ярослава Юрьевича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варению, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы... А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой. Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".