Волхв

Гор молча внимал ведуну, он не знал, что тут можно сказать. Такая честь выпала ему, вчера простому парню из небольшого села Коломны, а сегодня уже воину. Сироте, потерявшему родителей еще в пятилетнем возрасте. Воспитанному дедом, тоже бобылем. У них был небольшой участок земли, корова, конь, птица разная. Помимо этого летом рыбачили всем обществом — заготавливали речную рыбу: осетра, сома да прочую мелочь на зиму. Зимой охотились на соболя, горностая, не брезговали и белкой. И всегда дед, сам отличный боец, по молодости участвовавший не в одной стычке, что с мордвой, что с зырянами, учил внука воинскому ремеслу. Таких, как Горий, в селе, считай, каждый второй. Разве, что остальные в основном с родителями жили. А сейчас… Ну, что тут можно сказать — повезло, так повезло. Он просто рад до ужаса. Ох, и начитается.

— Ну, а теперь пойдем. Вот эту книгу подарю Миловым. Они заслужили. Хорошие ребята. А у меня еще таких есть, две. — Он подхватил под мышку Веды и выдернул факел из чаши-крепления.

— Идем, — на сегодня хватит впечатлений.

Гор с сожалением оглянулся и с трудом заставил себя шагнуть за ведуном. Он сюда еще вернется. И не раз.

Глава 12

Клёнку Сагина бросили в подвал при княжеских палатах. Чернец, почувствовавший страх, исходящий от сапожника там, на дороге, на всякий случай решил схватить его. Ничего не натворивший человек, рассудил он, так пугаться не станет. Отобрали, не глядя, котомку и толкнули — иди вперед.

В город пришли ближе к вечеру. Замученный Клёнка, к тому же после бессонной ночи, к концу пути еле шевелил избитыми ногами. Грязь пудовыми пластинами накапливалась на подошвах, и ее приходилось периодически стряхивать и обтирать оставшуюся об траву на обочине. Наемники тоже выглядели уставшими. На чернеца, напряженно поглядывающего из-под надвинутого на самые глаза клобука, Смагин старался не глядеть, опасаясь встречаться с ним взглядами. Ему казалось, что этот непонятный человек видит его насквозь и уже наверняка знает, о том, что это он стащил книги из костра на площади.

Варяги всю дорогу шли позади мрачные и молчаливые. Как понял Смагин, у них только что погибли товарищи в каком-то бою. Понятно, бойцам не до веселья. В пути они не особо его притесняли, просто шагали позади и иногда тяжело вздыхали. Будь их воля, думал Смагин, они бы сейчас бросили к чертям опостылевшую службу, потому что у людей с такими мрачными лицами и тяжелыми взглядами, в которых сквозят почти ощутимые горе от потерь и позор поражения, спокойной жизни быть не может. Только до первого боя, в котором они обязательно сорвутся и с дуру или по точному расчету полезут в самое пекло, чтобы наверняка сгинуть. И погибнут. Чем частично смоют стыд и бесчестие бегства. Чернец тоже его ни разу не тронул и не заговорил. Упрятав ладони в рукава, он тяжело вышагивал позади маленького отряда и о чем-то с мрачной решимостью размышлял.

К облегчению Клёнки никого из знакомых в городе они не встретили. По полупустым улицам, беззлобно разбив по дороге стройные цепи детей, игравших в гуси-лебеди прямо на пыльной дороге, добрались до терема. Стража пропустила их без спроса, только покосились недобро на Смагина, верно определив в нем плененного. Он их видел раньше в городе. Они его, похоже, не узнали. Видно, он прилично изменился за последние сутки. И слава Богу. Все четверо дружно перекрестились на кресты христианской церкви, лет 20 назад построенной на месте сожженного храма Сварога. Новый храм помнящим людям сильно напоминал старый. И по восьмигранной форме и по пристроенному приделу. Строили-то те же самые строители-русичи. Только вместо плоских фаллических луковок древней веры установили другие — вытянутые на конце в шпили, на которые установили кресты.

Во дворе княжеского терема чернец коротко распорядился: «В подвал его, потом разберемся» и ушел в другую сторону. К церкви. Во дворе шумел в распахнутых воротных створках усилившийся ветер и поскрипывал в петлях. К вечеру потемнело небо, и опять зарождались где-то в глубине тяжелых туч новые дожди.

Варяги проводили его до деревянной крепкой двери и, отворив ее, пропустили Смагина вперед. Все было проделано молча. Клёнке тоже не хотелось разговаривать. Привыкнув к сумерку подвала, он огляделся. Высокое закрытое решеткой окно в дальней стене почти не пропускало света. В углу — блямба слежавшейся соломы, в другом — ведро для оправления естественной надобности. Он опустился на солому и подтянул колени к подбородку. Весь ужас создавшегося положения тотчас охватил его. Он понимал, что выйти живым из подвалов очень тяжело, почти невозможно. Все, кто попадали сюда, потом шли или прямиком на плаху или пропадали бесследно. Как же его так угораздило? Что стоило спрятаться в траву, и они прошли бы мимо? Или вообще не выходить к дороге, ведь знал, что опасно. Зачем туда поперся? Клёнка тяжело вздохнул и провел рукой по стене. Каменные стены подвала, сложенные из крупных булыжников, были на ощупь сухие, холодные и гладкие. Сколько спин шлифовали эти камни? Сколько судеб сломали эти стены? Сколько его предшественников с призрачной надеждой на спасенье бездумно смотрело на них. О чем они думали? Он закрыл глаза и, сердясь на себя, изнемогая от бессилия, заскрипел сжатыми зубами.

Похоже, его светлость сон все-таки свалил его и крепко, потому что Клёнка не слышал ни громкого взвизга открываемой двери, ни голоса стражника, а проснулся от того, что кто-то сильно, так что дергалась нога, стучал ему по подошве. Он подскочил и сел, бестолково хлопая ресницами. Здоровый стражник с небольшим факелом, зажатым в огромном кулаке, и со слегка приплюснутым лицом, похоже, из мордвы, пинал его в сапог.

— Проснулся, наконец, — он равнодушно разглядывал Клёнку. — Здоров ты спать, парень.

Смагин провел ладонью по лицу:

— Ночь не спал, вот и вырубился.

— Ладно, то не мое дело. Поднимайся, начальство зовет. — И посторонился.

Смагин медленно встал и расправил плечи. Выходить не хотелось до ужаса.

Отсвет факела прыгал и метался по сумрачным стенам. Тени бегали в догонялки, создавая какую-то мрачную картину Нави. Следуя за стражником, он миновал короткий коридор и по каменным избитым ступенькам поднялся наверх. Сразу стало светлей. Стражник опустил факел в ведро с водой, и он зашипел как гадюка, зажатая сапогом. Вдоль стен внутреннего коридора на подставках горели несколько свечей. Стражник пропустил Клёнку вперед. Через несколько шагов он скомандовал ему остановиться и толкнул крепкую низкую дверь: «Заходи». Тот пригнулся и рывком, как в холодную воду, вошел в помещение.

За круглым столом боком к дверям сидел человек в дорогой шелковой рубахе, расстегнутой на вороте. Сверху его наполовину закрывала расчесанная на два клина борода. На голове, не как у русичей блестели смазанные чем-то жирным и расчесанные на пробор черные волосы. Незнакомец был носат, с крупными оспинами по лицу. Клёнке показалось, что он его уже когда-то видел, но где — не вспомнил. В углу комнаты на высоком стуле восседал Никифор в черной рясе. У Клёнки похолодело внутри. «Ну все, попался. Теперь не отвертеться». Слабую надежду, что его тут не признают и потому отпустят, смыло холодным потом, выступившим между лопаток. Он остановился посреди комнаты и скинул шапку. Человек в рубахе, прищурившись, посмотрел на Клёнку:

— Кто таков? Что делал в лесу?

Клёнка опустил глаза. Несмотря на несколько часов бездействия, он так и не придумал, что будет отвечать на этот вопрос. Точнее, на его вторую часть. Кто он такой, Клёнка скрывать не собирался — все равно узнают. И тут в гулкой горнице раздался густой бас протоиерея:

— Да это же Смагин, сапожник. — Он оперся о посох и поднялся. — Я тебе рассказывал — книги утаил. А мы за тобой посылали. Куда ж ты подевался?

Клёнка словно закаменел. Он не знал что говорить. И только стоял, уперев взгляд в землю и теребя шапчонку.

Человек в рубахе по-новому взглянул на застывшего Смагина:

— Так вот кого я в лесу подобрал!? — он недобро улыбнулся. — То-то он от страха вспотел аж. Теперь понятно.